Виктор не любил страшилки. Не читал книг Кинга (да вообще никаких книг в последние годы не читал!), не переносил ужастики и поэтому рассказ якута показался ему свежим и до тошноты избыточно подробным.

— А вот и не напугал! — на носу лодки веселился Моня. — Наш‑то аццкий Сотона куда как страшнее будет!

— Здесь Сатаны нет, — насупился Юрик. — Здесь живет Улу Тойон. И только очень сильные шаманы могут противостоять ему. А ваших попов он ест пучками на завтрак! Конечно, не верующих попов, а пришедших в церковь за вознаграждением и верящих только в деньги!

Моня шмыгнул носом, вытер тыльной стороной ладони верхнюю губу и, ничего не ответив, отвернулся с самым презрительным видом.

Вскоре первая лодка свернула к берегу — на нем среди скал обнаружилась отмель, и начальники решили сделать первый привал.

Песчаная коса длиной шагов в тридцать — сорок с редкими кустами, натыканными там и сям, возвышалась над волнами едва ли на четверть метра, но половодье уже прошло, и можно было провести на ней пару часов, не особенно заботясь о безопасности.

— Посмотри наверх, — Юрик потрепал Рогозина по плечу. Виктор едва успел разуться, чтобы помыть запотевшие ноги, как якут — мистификатор оказался рядом. — Вон туда, в распадок, чуть правее.

— Что это?! — по спине Виктора побежали мурашки.

Подобное Рогозин видел впервые. В полусотне шагов перед ним, выше, почти укрытое между двумя скалами росло дерево. Пересохшее, черное, без единого листа, корявое и кривое, зацепилось корнями на серо — белой скале, выросло куда‑то вбок — над пропастью глубиной в три десятка метров. Уже само по себе оно выглядело неземным, но кому‑то и этого показалось мало — каждая ветка уродливого дерева была украшена черепами животных. Некоторые из них имели рога, другие были устрашающе огромными, их было так много, что соприкасаясь под редкими порывами ветра, они издавали непрерывный костяной стук, сопровождаемый шелестом мелких веток.

— Это дерево Улу Тойона, паря! На ветках — жертвы. Чтобы демон не выходил к людям, ему приносят жертвы сюда. Улу Тойон хитрый и сильный, но очень глупый. Если оленю дать человеческое имя, Улу станет мучить его и забудет о человеке. Сам он Улу Тойон страшный — четыре зуба у него, глаза золотые горят огнем, два лица — одно как череп человека, другое как дым, когда Улу сердится, тогда земля трясется, когда Улу задумал плохое — горы начинают гореть огнем. Поэтому лучше Улу не злить. И на каждом его дереве должна висеть свежая жертва. Но на этом дереве все кости белые, давно не было новых жертв. Плохое нас ждет впереди.

Голос у якута был тянучий, тонкий, противный, будто готов он вот — вот сорваться на сип. Такие голоса бывают у людей по пятнадцать раз в году страдающих от простуды и вечного насморка.

— Вас ждет, паря, — вдруг поправился Юрик и заткнулся.

Виктор смотрел на уродливое дерево и уже казалось, что тошнотворный запах тления доносится от него. В одном из черепов угадывался лось. На его рогах висели какие‑то ленты, некогда, наверное, цветные, но теперь выцветшие, разной степени серости

— Разве здесь водятся лоси?

— Якутский лось ходит, — кивнул Юрик. — Колымский иногда в гости забредает. Есть лось, паря. Нравится дерево?

— Страшноватое, — кивнул Рогозин. — Как называется?

— Дерево? — переспросил якут, но ответить не успел.

— Лиственница это, — вмешался Борисов, достававший что‑то из лодки. — Ты, Юра, прекрати мне молодого запугивать. А то еще в бега подастся, а мы уже прошли километров шестьдесят — даже по реке назад один не дойдет. Не бойся, парень, просто предрассудки. Бабкины сказки. Иди отсюда, Юра. Вон топай к Оксане Андреевне, она вроде как ушицу собралась варить, помоги. А ты, молодой, приведи себя в порядок и тоже подходи, нужно со всеми познакомиться, ну и вообще.

Якут недовольно чвыркнул носом, спорить не стал, подхватил в лодке какой‑то мешок и направился к поварихе, которая за что‑то костерила одного из подопечных Борисова.

— Спасибо, Олег, — успел сказать Рогозин в спину бригадиру, помчавшемуся выяснять суть конфликта.

Дерево между тем никуда не делось. Оно тянуло свои сучья к Виктору и, казалось, чем‑то грозило. Чем‑то непонятным, неосязаемым, но от этого не менее зловещим.

— Занятная штука, юноша, не правда ли? — раздался совсем рядом голос Кима Стальевича. — Который раз ее вижу, а все равно жуть пробирает. А по первости, лет тридцать тому, меня так же проводник запугивал как вас Юрик. Потом‑то я много подобного насмотрелся. И деревья, и жертвенники, и истуканы, кровью поенные, и просто места святые или наоборот, проклятые. Здесь такого добра полно — у каждой реки по десятку, на каждой сопке и в любом болоте.

— И ничего не случилось?

Савельев загадочно улыбнулся, пожал плечами и доверительно сказал:

— Здесь, юноша, есть только три повода бояться — первый человек, второй — медведь, а третий — собственная глупость, которая позволит потеряться. А вся эта белиберда про подземных духов… Знаете, я однажды с этнографической бригадой пересекся. Почти неделю на одном плоту шли. Давно, еще при советской власти. Так эти славные девчушки мне таких ужасов понарассказывали, что у меня едва инсульт не случился. Хе — хе… Замечательное было время. Дешевый портвейн, много работы, хорошая зарплата, сговорчивые барышни. Ладно, юноша, вы здесь осматривайтесь, а я пойду. С Перепелкиным поговорить нужно. Ничего не бойтесь и не слушайте этого… краеведа. Это, — он показал на дерево, — просто высохшая коряга с тряпками и костями. Осваивайтесь, скоро обедать будем.

— Да я… — Виктор хотел оправдаться, но Ким Стальевич был уже далеко.

И взгляд Виктора помимо желания снова вернулся к дереву. Оно хоть и не выглядело уже столь зловещим, как‑то съежилось, словно смутилось обидных слов начальника экспедиции, но все‑таки нечто жутковатое из общего впечатления никуда не делось. Ни одной птицы вокруг! Ни крика, ни чириканья — словно вымерло все! Пронзительная тишина, сквозь которую слышен только плеск волн и крики рассерженной поварихи. Даже комарье не звенит. Нет этого обычного звенящего гула, к которому он успел привыкнуть в поселке.

И еще ему показалось, что стало ощутимо прохладнее, несмотря на висящее над самой головой солнце.

Виктор, стуча зубами от холода, помыл ноги в тихой заводи между косой и скалами, растер песком, собирался сменить носки, когда рядом на камень пристроился незнакомый мужик из тех, что пришли на лодках с Борисовым.

По самые глаза заросший кучерявой бородой, он был похож на былинного русского витязя. Только очень худой и рыжий.

— Ноги потеют? — спросил он. — Неприятно. На‑ка, — протянул Рогозину кружку черного чая. — Без сахара.

— Спасибо, — растерянно проговорил Виктор и потянулся губами к краю.

— Стой! — одернул его незнакомец. — Городской, что ли?

— Питерский.

— Городской, значит, — подвел итог рыжий. — Меня Александром зовут. Можно — Саня. Я здесь главный по охоте.

Он протянул правую руку. Худую, с тонкими пальцами, которых был неполный комплект — три. На другой их было тоже три, но там еще торчали пеньки от имевшегося когда‑то полного комплекта.

— А я Виктор Рогозин. Альпинист.

— Хорошо, Виктор Рогозин, альпинист, будем знакомы. — Хмыкнул рыжий. — А чаем ноги обмажь, пока носки не одел. Потеть меньше будут. — Он проследил за взглядом нового знакомого. — Чего, пальцы мои ищешь?

Рогозин смущенно кивнул, а тощий забрал у него чай, отхлебнул, плеснул Рогозину в сложенные ладошки треть, посмотрел на страшное дерево, покачал головой, достал трубку, украшенный бисером кисет, бросил щепоть табака в прокуренное жерло, прикурил. Только после того, как выпустил несколько колец, произнес:

— Это я к тестю как‑то поехал под Новый Год. Из Уптара в Магадан. Сорок километров — ерунда. Сам‑то я магаданский, а в Уптаре работа была. Холодно, ветрено, еду. УАЗ у меня был. Хорошая машина. Только за Снежный выехал, километра три — заглохла, дрянь такая! Ну я же механик — полез разбираться.