Виктор представил себе ситуацию и ему стало зябко. Он даже перестал растирать ступни чаем. В свое время он не хотел получать водительские права именно из опасений оказаться однажды на зимней дороге в заглохшей машине в полном одиночестве. И как лезть в холодное металлическое нутро незащищенными руками — он не мог себе представить и в страшном сне. Наверное, трепетное отношение к своим рукам осталось с детских времен, когда целых три года его водили в музыкальную школу и заставляли мучить виолончель. Наука не далась, но боязнь за целостность рук осталась навеки.

А рассказчик тяжело вздохнул и продолжил печальную повесть:

— Ну вот, стою, ковыряюсь, матерюсь, конечно. Причину‑то быстро нашел — фильтр бензиновый грязный. Засорился. Что делать? — спросил неизвестно у кого шестипалый Санек. — Решил поменять. Снял только неаккуратно — немного бензина на пальцы выплеснулось. Руки теплые, бензин тоже. Испаряться начал активненько так, и я тебе скажу заморозка получилась покруче чем азотом! На таком морозе обе пары пальцев вмиг почернели! А когда я до Снежного все же добежал, уже просто и отвалились. Так‑то. С зимой шутить здесь нельзя. Хорошо еще, что осторожно все делал, а то бы и без руки остался запросто.

Рогозин ожидал услышать кровавую историю о неосторожном обращении с топором или там со станком каким‑нибудь, но вот такая прозаическая вещь как бензин никак не рассматривалась им прежде как средство для ампутации конечностей.

— Сочувствую, — сказал он. — Я бы весь на дерьмо там изошел.

— Брось, Вить, у нас такое не впервой, ученые. Сам дурак, — новый знакомец покрутил пальцем у виска. — Ты со всеми уже знаком?

— Не. Человек пять знаю, — Рогозин стал загибать пальцы, — Моню, Юрика, повариху, Савельева и Перепелкина, Борисова. Тебя вот еще. Семь выходит.

— Ну, уже половина состава. Мы‑то все знакомы, считай. Ну, кроме Перепелкина — он тоже как ты в первый раз здесь. Говорит, раньше по Таймыру ходил, в Саянах, на Камчатке. Если так, то должен быть опытный. Ну и ты. До места еще трое суток, Стальевич тебя последовательно в разные лодки пересадит — для знакомства. Ладно, переобулся? Пошли к костру.

Оксана Андреевна действительно варила уху и сейчас собачилась с Савельевым за полстопки водки — для того, чтобы «уха вышла нажористей». Весь общественный алкоголь находился под контролем начальника в «Бухом фонде» — стальном ящике из‑под инструментов, вмещавшем несколько бутылок. Конечно, у каждого почти была и своя заветная фляжка, но по прошлому опыту повариха знала, что выпрашивать личное практически бесполезно.

Рядом стояли Борисов и Перепелкин и беззвучно ржали над перепалкой. Борисов иногда облизывал сухие губы.

Сашок махнул на лаявшуюся парочку рукой и потянул Рогозина за рукав к хмурому бородачу, похожему на кавказского абрека, что‑то таскавшему из одной лодки в другую.

— Семен, чем занят?

Не оборачиваясь, угрюмый бросил через плечо недовольно:

— Перепелкину приспичило в протоку идти, там какие‑то пробы взять нужно.

— Понятно. — Рыжий наклонился к уху Виктора. — Это Семен, бывший военный. Он у нас безопасностью рулит. В последнее время всякое стало на реке происходить, то охотники друг друга постреляют, то промысловик пропадет, то лодку угонят. Вот Стальевич рассудил, что без военного да без мента в эти края лучше не соваться. Семен — военный, говорят, ротой спецназа командовал, а Виталя, — Сашок показал трехпалой лапой на бродящего возле скал человека в дождевике, — мент. Тоже капитан. Из томской уголовки. Этот в грузчики наниматься пришел, а Стальевич как увидел его, так — хвать за гузно и в ведомость!

— А здесь они что делают? В такой‑то глуши? Вроде могли бы и лучше устроиться?

— Живут, — Сашок пожал плечами. — Что мы все здесь делаем? Ведь можно быть в Москве, или в твоем Питере, или даже в Лондоне! Но мы здесь. Живем. Там места не нашлось, тесно очень. А здесь, — рыжий обвел рукой вокруг, желая продемонстрировать простор, но взгляд всюду утыкался на каменное ущелье и спокойную реку посреди него, — здесь жить есть где.

Виктору показалось, что шестипалый Сашок неисправимый романтик. Рогозин не любил романтиков. Опасался, что ли… И был твердо убежден, что все зло на земле — от верящих во всякую чушь романтиков.

— А Юрик?

— Юрик? Якут? — Сашок почесал в затылке. — Говорит, что этнограф и филолог, но ни одного языка, кроме русского, не знает. Даже якутского. Думаю, студентом был — двоечником. Да он и сам как‑то раз по синьке обмолвился, что отчислили его, а он, уезжая, умудрился глупых соседей по общаге обворовать. Да ладно по — доброму бы обворовал — деньги там, драгоценности, а то… У одного одеяло пуховое спер, у другого — лыжи и куртку — косуху, у третьего — какой‑то древний неработающий компьютер. Вот скажи мне, зачем ему здесь куртка — косуха? Жопу морозить? Несколько лет в поселке болтается. Летом с геологами, зимой с промысловиками. Пару раз на драгу устраивался, но и там не прижился. Дерьмо — человек, балбес. Ни кола, ни двора, ни бабы. А чего он тебе?

Виктор и не заметил, как они оказались у первой лодки — савельевской, откуда абрек Семен перетаскивал часть оборудования в третью — перепелкинскую.

Сашок достал из мешка термос, налил в кружку еще порцию чая и предложил его Рогозину.

— Да все какие‑то местные ужасы рассказывает, — Виктор показал рукой на зловещее дерево. — Про шаманов, каких‑то демонов.

— Испугался что ли? — рыжий Сашок широко распахнул свои голубые глаза.

— Не то чтобы испугался, — замялся Рогозин. — Просто… жутковатое место.

— Не бойся. Здесь еще и не такого наслушаешься, — усмехнулся охотник. — На Алтае, где я родился, такая штука называется борисан. Но там черепа не вешают, а на тряпках пишут молитвы. Чтобы их ветер читал и доносил до бога. Здесь края дикие, писать недавно научились, поэтому традиция при внешней похожести другая. Здесь считают, что в дереве живет особый дух — иччи и если принести верховным духам жертву, и повесить кишки и кости на дерево, то иччи расскажет духам о ней и они станут благосклоннее. Ну или еще бывают специальные шаманские деревья, по которым шаманы на небо восходят и из которых себе бубны делают. Но вот это черное не похоже на шаманское. Но в общем ничего страшного, не забивай голову. Лучше скажи — в карты играешь?

Виктору как‑то раз приходилось в своей жизни сталкиваться в поезде с шулерами и он твердо усвоил простое правило безопасности: с малознакомыми людьми не играть! И не соглашаться учиться.

— Нет, — он покачал головой. — Не умею. И пробовать не хочу. Хочу, чтоб в любви везло, а любовь и карты вместе не уживаются.

— Жаль, — произнес Сашок тоном обманутого в лучших ожиданиях человека. — До места еще трое суток пилить, могли бы время убить. Жаль.

— Вот ты где, паря! — раздался за спиной гнусавый голос Юрика. — Чего, Сашка, в карты играть будем? В очко или преферанс? Давай в лодке пульку распишем на троих, а?

— Не хочет твой друг в карты, — бесцветно ответил рыжий. — Не умеет и не хочет. Ты лучше скажи, что это за чудо с черепами?

Ответить якут ничего не успел, потому что повариха позвала всех на обед.

Спустя час, наевшись самой вкусной ухи, которой никогда не подадут ни у Палкина, ни у Сытина, ни у Чехова, экспедиция погрузилась на лодки и продолжила путь.

Размеренно тарахтел мотор, шумела река, на которой появились перекаты, а Виктор долго смотрел назад, провожая взглядом зловещее шаманское дерево, пока оно не скрылось за поворотом.

До самого вечера болтливый Юрик рассказывал какие‑то запутанные истории из истории народа саха времен Семибоярщины и Лжедмитриев, что‑то о том, как текла «великая» война с тунгусами, как судьба не давала победы ни одному ни другому народу, пока не пришли русские и не положили конец полутысячелетней вражде. В повести нашлось место и героизму, и необъяснимой мистике, и проявлениям божественных сил — всему, без чего не обходится ни одна правильно скроенная легенда.