Может быть, я проявил неумеренную горячность? Изложенный мною вариант спасения Ветлугина и впрямь был фантастическим, я сам понимал это.

Совесть мучила меня. То и дело я косился на громоздкую фигуру в меховом пальто, угнетенно сутулившуюся у окна.

Угрюмые хребты полезли под крыло. Это был Пай-Хой — горная страна, северное продолжение Урала.

Мы пролетели над Югорским полуостровом. Влево остались Амдерма и Хабарове, вправо — Воркута, новый индустриальный город, дальний заполярный родич уральских индустриальных городов.

Перешагнули Пай-Хой. А дальше уже Азия, Сибирь!

Под крылом засияла широченная полоса — залив, скованный льдом.

— Обская губа, — сказал я, глядя в окно.

Савчук кивнул.

— Вернулись из марта в январь, — продолжал я.

— В январь?.. Почему?

Я поспешил пояснить свою мысль. В Москве снег стаял, туман низко висит над домами, иногда моросит дождь. Здесь же зима еще в полной своей красе и силе. И обский лед тверд, прочен на вид, не то что лед Рыбинского моря, который уже пошел полосами — предвестие ледохода.

На самолете двигаемся встречь времени, как бы перебрасывая назад листки календаря.

— Что ж, мысль справедливая, но имеет и другой, более глубокий смысл, — сказал Савчук, поворачиваясь ко мне всем корпусом. (Честная душа, он не заподозрил маленькой хитрости, подвоха с моей стороны. Ведь я просто искал повода для примиряющего разговора.)

Этнограф развернул свиток, лежавший перед ним на тюках. Я ожидал увидеть обычную карту Сибири, нечто вроде зеркала, в котором отражается все, что проносится внизу. Но это была историческая карта. Цветные полосы пересекали ее во всех направлениях.

— Семнадцатый век, — сказал мой спутник. — Сибирь к нашему приходу, то есть к приходу русских.

— Итак, перед нами карта не настоящего, а прошлого Сибири? Проникаем в волшебную замочную скважину?

Савчук с недоумением посмотрел на меня.

— Виньетка в книге, помните?

— Ах да! Ну конечно. Скитальцы во времени!

— На самолете — в семнадцатый век!

— Как знать, как знать… — сказал задумчиво мой спутник. — А может быть, еще дальше…

Я с любопытством, уже неподдельным, нагнулся над картой.

— Оранжевый цвет — юкагиры, древнейшие жители северной Сибири, — пояснил Савчук. — Синий показывает расселение ненецких племен. С юга наползает желтизна, надвигаются эвенки…

— Северная часть Таймыра, я вижу, не закрашена.

— Не зря же мы летим туда.

— «Белое пятно» в этнографии?

— Именно.

— А что обозначают красные стрелки?

— Пути продвижения русских первооткрывателей Сибири.

— Стрелки обрываются на полдороге к «белому пятну».

— В семнадцатом веке не проникли в горы Бырранга.

— Не проникли, насколько я понимаю, и в восемнадцатом, и в девятнадцатом, и в двадцатом. Почему? Горы Бырранга очень высоки, являются неодолимой преградой?

— Нет, горы не очень высокие. Просто считалось (и до сих пор считается), что идти туда незачем.

Савчук вытащил из кармана небольшую книжку, перелистал ее, нашел нужное место.

— «Северная часть полуострова, начиная с хребта Бырранга, — прочел он, — совершенно необитаема для человека». Это новинка, — добавил он, — последнее по времени исследование о Таймыре, очень ценное. Автор — Александр Попов. Издание Академии наук. Называется «Тавгийцы».

— Кто это тавгийцы?

— Их именуют еще нганасанами, народом ня. Старое название — самоеды…

Он быстро перебросил несколько страниц.

— «Тавгийцы — наиболее богатые оленеводы среди народов Крайнего Севера…» Нет, не то! «Тундра — родная стихия тавгийца, как знойные пески для бедуина…» Тоже не то! Ага, вот: «Тавгийцы — самая северная этническая группа Старого Света». Имеются в виду Европа и Азия.

Савчук опустил книгу на колени. Глаза его блестели.

— Вы видите, нужна поправка к этому утверждению, — заключил он. — Самым северным народом в Советском Союзе, а значит, и во всей Евразии являются не нганасаны (или тавгийцы), но «дети солнца».

— Которых обнаружил в горах Бырранга Петр Арианович Ветлугин, бежавший из царской ссылки, — сказал я тоном, не терпящим возражений.

Савчук поколебался с минуту.

— Да. Которых обнаружил в горах Петр Арианович Ветлугин, — согласился он добродушно.

«Перемирие» было заключено между нами на этих условиях.

Ночевка в Дудинке, на берегу Енисея, прошла очень спокойно, к удивлению, а может быть, и огорчению пилота Жоры. Ему, видимо, нравилось присутствовать при споре двух ученых, сохраняя при этом глубокомысленный вид третейского судьи.

Рассвет следующего дня был холодным, синим. Меня и Савчука он застал уже в кабине самолета.

Когда мы поднялись над Дудинкой, я не увидел ее прощальных огней. Мороз на совесть выбелил окна кабины. Пока я дышал на стекло и торопливо скреб его ногтями, как делают в трамвае, когда хотят проверить, не проехал ли остановку, город остался позади. Только оранжевое зарево, охватившее добрую четверть неба, напоминало о Дудинке. Вскоре исчезло и оно.

Наш пилот, боясь обледенения, поднимал самолет все выше и выше. Под крыльями запенились облака. Сидевший на тюках Савчук зевнул (в который уже раз!) и зябко поежился.

— Бр-р! — сказал он, поймав мой взгляд.

— Прохватывает?

— Еще как!

Разговор на таком холоде, понятно, не мог быть более содержательным.

По курсу самолета — один из самых юных наших заполярных городов, Новотундринск, раскинувшийся на самой границе леса и тундры. Там придется попрощаться с Жорой и пересесть с самолета на санки, запряженные оленями. Что ж, повернемся спиной к цивилизации, к двадцатому веку, и углубимся в каменный, стремясь на поиски сказочных о детей солнца»!

Воображаю, как холодно будет на санках!..

Солнце появилось в положенный час. Оно появилось даже раньше положенного часа, так как мы летели на очень большой высоте. Огромный шар выкатился на край горизонта, и колышущиеся, как океан, облака бережно приняли его. Тотчас же длинные алые пятна, будто следы брызг, протянулись по облакам с востока на запад.

Я засмотрелся на игру солнечных лучей. Наверное, впереди от вращения пропеллера образовался пестрый вихрь, радужные концентрические круги.

«Дети солнца»… Странное название — «дети солнца»!..

К ним шли (но не дошли) первооткрыватели Таймыра, лихие стрельцы Мангазейского острога. К «детям солнца» шел (и пришел!) с северо-востока, со стороны моря Лаптевых, беглый ссыльнопоселенец Ветлугин. К ним стремились и мы теперь.

В горы Бырранга, на Таймыр, на Таймыр!..

Пригревшись на солнышке у окна, я незаметно задремал.

Меня разбудила тишина. Рев моторов прекратился. Рядом стоял улыбающийся Савчук.

— Как? Уже Новотундринск? — спросил я, вскакивая.

— Видите, как хорошо, — сказал мой спутник. — И не заметили, как долетели. А сколько лет пришлось добираться до Таймыра землепроходцам, первооткрывателям!..

— Так ведь то было три века назад, — пробормотал я, протирая глаза и стряхивая дремоту.

Новотундринск, районный центр, стоит на краю леса.

Приблизясь к тундре, лес не обрывается круто. Низкорослые, кривые лиственницы — все, что осталось от могучей сибирской тайги, — еще цепляются за жизнь в долинах рек. Там они хоронятся от свирепых ветров, находят влагу, питательные вещества, принесенные сверху (то есть с юга) течением. Повторяя речные извивы, полоски леса проникают далеко на север. Это как бы мыски, врезающиеся в безлесную арктическую степь.

Новотундринск расположен на одном из таких мысков.

Город был совсем еще молод, только отстраивался. На каждом шагу рядом с деревянными домами попадались остроконечные чумы, крытые оленьими шкурами, напоминавшие обыкновенные шалаши. Некоторые улицы представляли собой пока что пустыри, и лишь дощечки с названиями свидетельствовали о том, что тут в ближайшее время — возможно, даже этим летом — поднимутся дома.