В 1954 году в Испании, в Мадриде, в первый раз было издано Полное собрание сочинений Лорки, подготовленное к печати Артуро дель Хойо. Предисловие к нему, искреннее и взволнованное, было написано Хорхе Гильеном, а послесловие — Висенте Алейсандре, «альтер эго» поэта: оба они принадлежали к числу лучших его друзей. Я получил эту книгу сразу после выхода ее в свет, тому уже 55 лет; на титульном листе ее значились дата и подпись — это было живое свидетельство преданности горячего почитателя своему любимому поэту. В добротном кожаном переплете, чем-то сродни Библии или «Тысяче и одной ночи», эта книга потом всегда была при мне, невзирая на все перипетии и хаос Истории.

В том далеком 1954 году разразилась война в Алжире, а мы, молодые, только поступили в университет. Живя в столице, мы питали свой ум прекрасными и добрыми книгами из библиотеки «Литературные сокровища». Ее владелец, библиотекарь и издатель, мужественный человек Эдмон Шарло несколькими годами ранее, по инициативе своего постоянного автора Альбера Камю, познакомил читателя с первым переводом на французский язык стихотворений Лорки. Этот перевод был сделан молодым человеком родом из Орана, Андре Беламиком, который позднее переведет и представит читателю творчество Лорки в полном объеме. Он стал, по сути дела, «отцом» двух ценных томов Полного собрания сочинений Лорки в издательстве «Плеяда».

Имя Лорки в Алжире было тесно связано с именем Альбера Камю. Еще в 1936 году Эдмон Шарло, в качестве своей первой издательской пробы (она сразу выявила в нем мастера своего дела), опубликовал, в нескольких сотнях экземпляров, «Восстание в Астурии» — пьесу, основанную на событиях, происходивших в период серьезнейшего социального кризиса в Испании за два года до начала гражданской войны: тогда правые одержали победу на выборах и стремились уничтожить все завоевания Народного фронта времен Второй республики. Эта боевая пьеса многим была обязана Лорке: именно он незадолго до того прикипел душой к идее «театра под песком», призывая зрителя участвовать в представлении, идущем на сцене, — таким он мыслил новый театр: он обязательно должен вовлекать в свое действо широкую публику.

Произведения Камю подвергались тогда жесткой цензуре, и эта пьеса была запрещена правительством Алжира. Однако Эдмон Шарло, издавший пьесу, не был обескуражен этим обстоятельством: он поставил Альбера Камю во главе только что созданного им журнала «Берега», и уже третий его номер, в 1939 году, был посвящен Федерико Гарсиа Лорке. Позднее Камю, который основал серию «Поэзия и театр», сделал и первый перевод на французский язык «Цыганского романсеро» Лорки — оно было опубликовано в августе 1941 года. Затем появился Андре Беламик, молодой человек, с которым Камю познакомился опять же в Алжире — в городе, куда он поместил действие своей «Чумы» и где он организовал частные курсы обучения для еврейских детей, которых режим Виши изгнал из школ. Беламик подхватил его знамя и впоследствии перевел почти полностью произведения безвременно погибшего испанского поэта и драматурга.

Мы, тогда юные испанисты, ученики пылкого «лорковеда» Шарля Марсийи, о котором я здесь, пользуясь случаем, с благодарностью вспоминаю, — мы читали Лорку, мы его декламировали, мы его просто любили. Мы «пели эти стихи, восторгаясь» — восторгаясь горделивой статью лорковского Антоньито эль Камборио, смелого цыгана, державшего путь в Севилью на бой быков, или тремя маленькими мавританками из Хаэны, сеявшими вокруг себя любовь, как зерна на поле.

Сегодня, спустя 55 лет, слово Лорки всё так же обольстительно, его голос так же чарует, его творчество так же потрясает. Мы не перестаем читать его, учить других читать и понимать его — и любить его. Прошло уже более века со дня рождения Федерико и более семидесяти лет после его смерти, но мы всё так же ощущаем его присутствие среди нас.

Ренн, 26 мая 2009 года

Говорить, писать и читать о Федерико означает, прежде всего, то, что вам всё время придется узнавать нечто необычное. Перед нами — очаровательный молодой человек: импульсивный, шумный, «взвихренный», живущий в окружении преданных друзей, в среде которых он поневоле выделяется и блистает. Он наделен всеми возможными дарованиями: читает свои стихи, декламирует чужие; на подмостках своего театра «Ла Баррака» он — бесподобный рассказчик «Земли Альваргонсалеса» Антонио Мачадо; он чудесно играет на пианино, делая переложения для него старинных испанских мелодий; он великолепно играет и на гитаре — словом, это законченный художник в самом широком смысле этого слова: пишет красками, рисует, читает стихи, поет, сочиняет… Это истинный Поэт.

Он даже кажется красивым, несмотря на прихрамывающую походку, тяжелые веки, массивные губы, горящий взгляд и хриплый голос. Словно перед нами красуется на своем черном коне сам кавалер Ольмедо — бравый всадник, заложник смерти, каким его описал Лопе де Вега и воочию представил Федерико-актер. Он слишком одарен, слишком много обещает — и потому обречен на раннюю смерть. Он и умер — в 38 лет, став одной из первых жертв гражданской войны. Убитый поэт.

Но необычность его — в другом. Гарсиа Лорка, поэт тайны, глухой голос из-под маски, сам одержим предчувствием смерти, своей собственной, которую он пророчески предсказывает:

Ошибся он только городом. Смерть настигнет его у подножия Альгамбры в Гренаде, у ее красных стен. Его «андалузская смерть» ввела в заблуждение многих — обманчивой легкостью ночной бабочки, беззаботно обжигающей крылышки, раскатистым смехом, пронзающим сердца. И этим его цыганским берегом, который он раскрашивал в ярко-желтый цвет, и гномиком-домовым «duende», насылающим чары и стихи.

Борхес[1], его антипод (не только потому что Буэнос-Айрес и Гренада — в разных концах земного шара), желчно именовал его «профессиональным андалузцем». Он не сумел расслышать — и тем хуже для него — подлинный голос этого испанца, прозвучавший в негритянском Гарлеме и давший миру один из величайших поэтических текстов сюрреализма — «Поэта в Нью-Йорке»; этот испанец открыл для сцены возможность «невозможного театра» — своими пьесами «Публика» и «Когда пройдет пять лет»… Борхес же увидел в его творчестве лишь набор комплексов, порожденных одиночеством.

Далекая Кордова… Федерико, далекий и одинокий… Как трудно сейчас дотянуться до него, догнать его на его пути, прикоснуться к его ускользающей тени под сенью мирта — к этому призраку, не оставляющему нас в покое, — дотянуться из той далекой нашей юности, по которой мы шествовали в шафранном одеянии, с завитыми кудрями, чтобы нравиться ему даже мертвому: так мы, его верные поклонники, декламировали в свои 20 лет его стихи — в образе Рембо.

…Всю свою жизнь Федерико словно рассматривал себя в зеркале — и не видел себя настоящего. Он что-то искал в своем отражении и, разочарованный, не находил — зато другие видели в нем волшебника, сказителя, музыканта. Федерико искал в себе своего недостижимого двойника, своего невозможного близнеца — в надежде обрести образ, близкий к собственному идеалу; и еще он искал идеальную дружбу — и не находил, как это бывало в той детской игре, в которой ему никогда не удавалось достичь последней, девятой клеточки. Его поэзия темна и мрачна — дьявольски чарующей игрой ее созвучий, импульсами ее ритмов, всеми ее образами и неожиданными оборотами. В нем было нечто от Макса Жакоба — этого блуждающего огонька, затоптанного Низостью. Тот тоже был принцем и ребенком.