Это чувство советского достоинства, советской гордости, столь развитое у Маяковского, было следствием его удивительного слияния с революцией. «Революцией мобилизованный и призванный»,— сказал он о себе. Поэт огромного лирического дарования, он добровольно взял на свои плечи «чернорабочий» литературный подвиг поэта-гаэетчика и художника-плакатиста. Блистательными образцами газетно-публицистического жанра, разработанного Маяковским, стали публикуемые в этой книге стихи «О дряни» и «Прозаседавшиеся». Своевременность последнего была отмечена В.И.Лениным, что утвердило Маяковского в правильности избранного им пути политического поэта, как он себя называл.

Высмеивая «вдрызг» бюрократов, подхалимов, взяточников, новоявленных «помпадуров» и «совмещай», он боролся за утверждение своего «краснофлагого строя», за новые отношения в сфере социальной, профессиональной, нравственной.

О трудном счастье поэта, участника повседневной, будничной борьбы за социализм, Маяковский рассказал в поэме «Во весь голос», написанной в связи с его отчетной выставкой «Двадцать лет работы». Драматичен образ поэта, понимавшего, что не всем из его стихов, написанных на злобу дня, суждено бессмертие, многие умрут, но умрут как рядовые на фронтах революции. Лирик и романтик, он, по его признанию, «сам себя смирял, становясь на горло собственной песне», вытесняя из своей поэзии романсовые ноты и интимную лирику. «Письмо Татьяне Яковлевой» позволяет судить о силе этой вытесняемой им «песни» (он не опубликовал этого стихотворения).

Стихи В.В.Маяковского — драгоценный поэтический документ эпохи, запечатлевший возникновение новых отношений, удивительное взаимопроникновение личного и общего в человеческом сердце. По масштабам мышления, по силе чувств он был человеком грядущего. Не случайно тема будущего занимает в его творчестве такое большое и важное место.

С. Коваленко

Я волком бы

выгрыз

бюрократизм.

К мандатам

почтения нету.

К любым

чертям с матерями

катись

любая бумажка.

Но эту...

По длинному фронту

купе

и кают

чиновник

учтивый движется.

Сдают паспорта,

и я

сдаю

мою

пурпурную книжицу.

К одним паспортам -

улыбка у рта.

К другим -

отношение плевое.

С почтеньем

берут, например,

паспорта

с двухспальным

английским левою.

Глазами

доброго дядю выев,

не переставая

кланяться,

берут,

как будто берут чаевые,

паспорт

американца.

На польский -

глядят,

как в афишу коза.

На польский -

выпяливают глаза

в тугой

полицейской слоновости -

откуда, мол,

и что это за

географические новости?

И не повернув

головы кочан

и чувств

никаких

не изведав,

берут,

не моргнув,

паспорта датчан

и разных

прочих

шведов.

И вдруг,

как будто

ожогом,

рот

скривило

господину.

Это

господин чиновник

берет

мою

краснокожую паспортину.

Берет -

как бомбу,

берет -

как ежа,

как бритву

обоюдоострую,

берет,

как гремучую

в 20 жал

змею

двухметроворостую.

Моргнул

многозначаще

глаз носильщика,

хоть вещи

снесет задаром вам.

Жандарм

вопросительно

смотрит на сыщика,

сыщик

на жандарма.

С каким наслажденьем

жандармской кастой

я был бы

исхлестан и распят

за то,

что в руках у меня

молоткастый,

серпастый

советский паспорт.

Я волком бы

выгрыз

бюрократизм.

К мандатам

почтения нету.

К любым

чертям с матерями

катись

любая бумажка.

Но эту...

Я

достаю

из широких штанин

дубликатом

бесценного груза.

Читайте,

завидуйте,

я -

гражданин

Советского Союза.

1929

ЛЕВЫЙ МАРШ

(Матросам)

Разворачивайтесь в марше!

Словесной не место кляузе.

Тише, ораторы!

Ваше

слово,

товарищ маузер.

Довольно жить законом,

данным Адамом и Евой.

Клячу историю загоним.

Левой!

Левой!

Левой!

Эй, синеблузые!

Рейте!

За океаны!

Или

у броненосцев на рейде

ступлены острые кили?!

Пусть,

оскалясь короной,

вздымает британский лев вой.

Коммуне не быть покоренной.

Левой!

Левой!

Левой!

Там

за горами горя

солнечный край непочатый.

За голод,

за мора море

шаг миллионный печатай!

Пусть бандой окружат нанятой,

стальной изливаются леевой,-

России не быть под Антантой.

Левой!

Левой!

Левой!

Глаз ли померкнет орлий?

В старое ль станем пялиться?

Крепи

у мира на горле

пролетариата пальцы!

Грудью вперед бравой!

Флагами небо оклеивай!

Кто там шагает правой?

Левой!

Левой!

Левой!

1918

НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ

(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева,

27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал,

в июль катилось лето,

была жара,

жара плыла -

на даче было это.

Пригорок Пушкино горбил

Акуловой горою,

а низ горы -

деревней был,

кривился крыш корою.

А за деревнею -

дыра,

и в ту дыру, наверно,

спускалось солнце каждый раз,

медленно и верно.

А завтра

снова

мир залить

вставало солнце ало.

И день за днем

ужасно злить

меня

вот это

стало.

И так однажды разозлясь,

что в страхе все поблекло,

в упор я крикнул солнцу:

"Слазь!

довольно шляться в пекло!"

Я крикнул солнцу:

"Дармоед!

занежен в облака ты,

а тут - не знай ни зим, ни лет,

сиди, рисуй плакаты!"

Я крикнул солнцу:

"Погоди!

послушай, златолобо,

чем так,

без дела заходить,

ко мне

на чай зашло бы!"

Что я наделал!

Я погиб!

Ко мне,

по доброй воле,

само,

раскинув луч-шаги,

шагает солнце в поле.

Хочу испуг не показать -

и ретируюсь задом.

Уже в саду его глаза.

Уже проходит садом.

В окошки,

в двери,

в щель войдя,

валилась солнца масса,

ввалилось;

дух переведя,

заговорило басом:

"Гоню обратно я огни

впервые с сотворенья.

Ты звал меня?

Чаи гони,

гони, поэт, варенье!"

Слеза из глаз у самого -

жара с ума сводила,

но я ему -

на самовар:

"Ну что ж,

садись, светило!"

Черт дернул дерзости мои

орать ему,-

сконфужен,

я сел на уголок скамьи,

боюсь - не вышло б хуже!

Но странная из солнца ясь

струилась,-

и степенность

забыв,

сижу, разговорись

с светилом постепенно.

Про то,

про это говорю,

что-де заела Роста,

а солнце:

"Ладно,

не горюй,

смотри на вещи просто!

А мне, ты думаешь,

светить

легко?

- Поди, попробуй!-

А вот идешь -

взялось идти,

идешь - и светишь в оба!"

Болтали так до темноты -

до бывшей ночи то есть.

Какая тьма уж тут?

На "ты"

мы с ним, совсем освоясь.

И скоро,

дружбы не тая,

бью по плечу его я.

А солнце тоже:

"Ты да я,

нас, товарищ, двое!

Пойдем, поэт,

взорим,

вспоем

у мира в сером хламе.

Я буду солнце лить свое,

а ты - свое,

стихами".

Стена теней,

ночей тюрьма

под солнц двустволкой пала.

Стихов и света кутерьма -

сияй во что попало!

Устанет то,

и хочет ночь

прилечь,

тупая сонница.

Вдруг - я

во всю светаю мочь -

и снова день трезвонится.

Светить всегда,

светить везде,

до дней последних донца,

светить -

и никаких гвоздей!

Вот лозунг мой -

и солнца!

1920

О ДРЯНИ

Слава, Слава, Слава героям!!!

Впрочем,

им

довольно воздали дани.

Теперь

поговорим

о дряни.

Утихомирились бури революционных лон.

Подернулась тиной советская мешанина.

И вылезло

из-за спины РСФСР

мурло

мещанина,

(Меня не поймаете на слове,

я вовсе не против мещанского сословия.

Мещанам

без различия классов и сословий

мое славословие.)

Со всех необъятных российских нив,

с первого дня советского рождения

стеклись они,

наскоро оперенья переменив,

и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады,

крепкие, как умывальники,

живут и поныне

тише воды.

Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечером

та или иная мразь,

на жену,

за пианином обучающуюся, глядя,

говорит,

от самовара разморясь:

"Товарищ Надя!

К празднику прибавка -

24 тыщи.

Тариф.

Эх,

и заведу я себе

тихоокеанские галифища,

чтоб из штанов

выглядывать,

как коралловый риф!"

А Надя:

"И мне с эмблемами платья.

Без серпа и молота не покажешься в свете!

В чем

сегодня

буду фигурять я

на балу в Реввоенсовете?!"

На стенке Маркс.

Рамочка ала.

На "Известиях" лежа, котенок греется.

А из-под потолочка

верещала

оголтелая канареица.

Маркс со стенки смотрел, смотрел...


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: