О ВСЕЛЕНИИ В НОВУЮ КВАРТИРУ

Я пролетарий.

Объясняться лишне.

Жил,

как мать произвела, родив.

И вот мне

квартиру

дает жилищный,

мой,

рабочий,

кооператив.

Во - ширина!

Высота - во!

Проветрена,

освещена

и согрета.

Все хорошо.

Но больше всего

мне

понравилось -

это:

это

белее лунного света,

удобней,

чем земля обетованная,

это -

да что говорить об этом,

это -

ванная.

Вода в кране -

холодная крайне.

Кран

другой

не тронешь рукой.

Можешь

холодной

мыть хохол,

горячей -

пот пор.

На кране

одном

написано:

"Хол.",

на кране другом -

"Гор."

Придешь усталый,

вешаться хочется.

Ни щи не радуют,

ни чая клокотанье.

А чайкой поплещешься -

и мертвый расхохочется

от этого

плещущего щекотания.

Как будто

пришел

к социализму в гости,

от удовольствия -

захватывает дых.

Брюки на крюк,

блузу на гвоздик,

мыло в руку

и...

бултых!

Сидишь

и моешься

долго, долго.

Словом,

сидишь,

пока охота.

Просто

в комнате

лето и Волга -

только что нету

рыб и пароходов.

Хоть грязь

на тебе

десятилетнего стажа,

с тебя

корою с дерева,

чуть не лыком,

сходит сажа,

смывается, стерва.

И уж распаришься,

разжаришься уж!

Тут - вертай ручки:

и каплет

прохладный

дождик-душ

из дырчатой

железной тучки.

Ну уж и ласковость в этом душе!

Тебя

никакой

не возьмет упадок:

погладит волосы,

потреплет уши

и течет

по желобу

промежду лопаток.

Воду

стираешь

с мокрого тельца

полотенцем,

как зверь, мохнатым.

Чтобы суше пяткам -

пол

стелется,

извиняюсь за выражение,

пробковым матом.

Себя разглядевши

в зеркало вправленное,

в рубаху

в чистую -

влазь.

Влажу и думаю:

"Очень правильная

эта,

наша,

Советская власть".

Свердловск, 28 января 1928г.

ПИСЬМО ТОВАРИЩУ КОСТРОВУ ИЗ ПАРИЖА О СУЩНОСТИ ЛЮБВИ

Простите

меня,

товарищ Костров,

с присущей

душевной ширью,

что часть

на Париж отпущенных строф

на лирику

я

растранжирю.

Представьте:

входит

красавица в зал,

в меха

и бусы оправленная.

Я

эту красавицу взял

и сказал:

- правильно сказал

или неправильно? -

Я, товарищ, -

из России,

знаменит в своей стране я,

я видал

девиц красивей,

я видал

девиц стройнее.

Девушкам

поэты любы,

Я ж умен

и голосист,

заговариваю зубы -

только

слушать согласись.

Не поймать

меня

на дряни,

на прохожей

паре чувств.

Я ж

навек

любовью ранен -

еле-еле волочусь.

Мне

любовь

не свадьбой мерить:

разлюбила -

уплыла.

Мне, товарищ,

в высшей мере

наплевать

на купола.

Что ж в подробности вдаваться,

шутки бросьте-ка,

мне ж, красавица,

не двадцать, -

тридцать...

с хвостиком.

Любовь

не в том,

чтоб кипеть крутей.

не в том,

что жгут угольями,

а в том,

что встает за горами грудей

над

волосами-джунглями.

Любить -

это значит:

в глубь двора

вбежать

и до ночи грачьей,

блестя топором,

рубить дрова,

силой

своей

играючи.

Любить -

это с простынь,

бессонницей рваных,

срываться,

ревнуя к Копернику,

его,

а не мужа Марьи Иванны,

считая

своим

соперником.

Нам

любовь

не рай да кущи,

нам

любовь

гудит про то,

что опять

в работу пущен

сердца

выстывший мотор.

Вы

к Москве

порвали нить.

Годы -

расстояние.

Как бы

вам бы

объяснить

это состояние?

На земле

огней - до неба...

В синем небе

звезд -

до черта.

Если б я

поэтом не был,

я бы

стал бы

звездочетом.

Подымает площадь шум,

экипажи движутся,

я хожу,

стишки пишу

в записную книжицу.

Мчат

авто

по улице,

а не свалят наземь.

Понимают

умницы:

человек -

в экстазе.

Сонм видений

и идей

полон

до крышки.

Тут бы

и у медведей

выросли бы крылышки.

И вот

с какой-то

грошовой столовой,

когда

докипело это,

из зева

до звезд

взвивается слово

золоторожденной кометой.

Распластан

хвост

небесам на треть,

блестит

и горит оперенье его,

чтоб двум влюбленным

на звезды смотреть

из ихней

беседки сиреневой.

Чтоб подымать,

и вести,

и влечь,

которые глазом ослабли.

Чтоб вражьи

головы

спиливать с плеч

хвостатой

сияющей саблей.

Себя

до последнего стука в груди,

как на свиданье,

простаивая,

прислушиваюсь:

любовь загудит -

человеческая,

простая.

Ураган,

огонь,

вода

подступают в ропоте.

Кто

сумеет

совладать?

Можете?

Попробуйте...

1928

ПИСЬМО ТАТЬЯНЕ ЯКОВЛЕВОЙ

В поцелуе рук ли,

губ ли,

в дрожи тела

близких мне

красный

цвет

моих республик

тоже

должен

пламенеть.

Я не люблю

парижскую любовь:

любую самочку

шелками разукрасьте,

потягиваясь, задремлю,

сказав -

тубо -

собакам

озверевшей страсти.

Ты одна мне

ростом вровень,

стань же рядом

с бровью брови.

дай

про этот

важный вечер

рассказать

по-человечьи.

Пять часов,

и с этих пор

стих

людей

дремучий бор,

вымер

город заселенный,

слышу лишь

свисточный спор

поездов до Барселоны.

В черном небе

молний поступь,

гром

ругней

в небесной драме, -

не гроза,

а это

просто

ревность двигает горами.

Глупых слов

не верь сырью,

не пугайся

этой тряски, -

я взнуздаю,

я смирю

чувства

отпрысков дворянских.

Страсти корь

сойдет коростой,

но радость

неиссыхаемая,

буду долго,

буду просто

разговаривать стихами я.

Ревность,

жены,

слезы...

ну их! -

вспухнут веки,

впору Вию.

Я не сам,

а я

ревную

за Советскую Россию.

Видел

на плечах заплаты,

их

чахотка

лижет вздохом.

Что же,

мы не виноваты -

ста мильонам

было плохо.

Мы

теперь

к таким нежны -

спортом

выпрямишь не многих, -

вы и нам

в Москве нужны,

не хватает

длинноногих.

Не тебе,

в снега

и в тиф

шедшей

этими ногами,

здесь

на ласки

выдать их

в ужины

нефтяниками.

Ты не думай,

щурясь просто

из-под выпрямленных дуг.

Иди сюда,

иди на перекресток

моих больших

и неуклюжих рук.

Не хочешь?

Оставайся и зимуй,

и это

оскорбление

на общий счет нанижем.

Я все равно

тебя

когда-нибудь возьму -

одну

или вдвоем с Парижем.

1928

РАЗГОВОР С ТОВАРИЩЕМ ЛЕНИНЫМ

Грудой дел,

суматохой явлений

день отошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате.

Я

и Ленин -

фотографией

на белой стене,

Рот открыт

в напряженной речи,

усов

щетинка

вздернулась ввысь,

в складках лба

зажата

человечья,

в огромный лоб

огромная мысль.

Должно быть,

под ним

проходят тысячи.

Лес флагов...

рук трава...

Я встал со стула,

радостью высвечен,

хочется -

идти,

приветствовать,

рапортовать!

"Товарищ Ленин,

я вам докладываю

не по службе,

а по душе.

Товарищ Ленин,

работа адовая

будет

сделана

и делается уже.

Освещаем,

одеваем нищь и оголь,

ширится

добыча

угля и руды...

А рядом с этим,

конешно,

много,

много

разной

дряни и ерунды.

Устаешь

отбиваться и отгрызаться.

Многие

без вас

отбились от рук.

Очень

много

разных мерзавцев

ходят

по нашей земле

и вокруг.

Нету

им

ни числа,

ни клички,

целая

лента типов

тянется.

Кулаки

и волокитчики,

подхалимы,

сектанты

и пьяницы, -

ходят,

гордо

выпятив груди,

в ручках сплошь

и в значках нагрудных...

Мы их

всех,

конешно, скрутим,

но всех

скрутить

ужасно трудно.

Товарищ Ленин,

по фабрикам дымным,

по землям,

покрытым

и снегом

и жнивьём,

вашим,

товарищ,

сердцем

и именем

думаем,

дышим,

боремся

и живем!.."

Грудой дел,

суматохой явлений

день отошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате.

Я

и Ленин -

фотографией

на белой стене.

1929

РАССКАЗ ХРЕНОВА О КУЗНЕЦКСТРОЕ И О ЛЮДЯХ КУЗНЕЦКА

К этому месту будет подвезено в

пятилетку 1 000 090 вагонов

строительных материалов. Здесь будет

гигант металлургии, угольный гигант и

город в сотни тысяч людей.

Из разговора.

По небу

тучи бегают,

дождями

сумрак сжат,

под старою

телегою

рабочие лежат.

И слышит

шепот гордый

вода

и под

и над:

"Через четыре

года

здесь

будет

город-сад!"

Темно свинцовоночие,

и дождик

толст, как жгут,

сидят

в грязи

рабочие,

сидят,

лучину жгут.

Сливеют