С каким-то жутким интересом перечитывал генерал Сюй текст листовки, лежавшей у него на столе: «Призываем всех честных аратов к борьбе за окончательную ликвидацию наследственной власти князей, за смену нынешнего безумного правительства, для выбора демократической власти, которая ныне существует в других странах, такая власть будет защищать интересы и права угнетенных аратов Монголии…»

Нет, листовку писал не князь. Она составлена человеком непреклонным, как разящая сталь, глубоко знающим, что творится в мире. Угнетенные араты… Такие строки не мог написать князь или лама. Умный, зорко следящий за каждым шагом Сюй Шу-чжена человек. Кто он?

Если бы Сюй знал, что листовку написал князь или кто-либо из высокопоставленных лиц, он быстро бы успокоился. Он слишком хорошо знал князей: князья не станут хлопотать за демократию, за «черную кость». Их можно всегда купить или запугать. Но здесь было что-то совсем другое… И это неведомое, неотвратимое, как рок, наводило ужас. Человек, написавший листовку, твердо знал, чего он хочет, и не сомневался, что его голос найдет отклик среди этих «угнетенных аратов».

От листовки пахло порохом, революцией.

Напрасно Сюй Шу-чжен грозил расправой, рассылал своих шпионов во все уголки Урги: с этого дня листовки стали сущим бедствием. Они неведомо каким образом появлялись в квартирах генерала и его приближенных, на заборах штаба, в казармах, на стенах домов.

Изменилось и поведение монголов. Они больше не сгибали спины, когда встречались с китайским солдатом или офицером, смотрели дерзко, вызывающе, безбоязненно кричали вслед обидные слова или ревели, подражая ослу. За городом нашли заколотого младшего офицера. Участились случаи бесследного исчезновения солдат. И хотя кружок Сухэ-Батора к этим делам не имел никакого отношения, Сюй расценивал последние события как вредное действие злокозненных листовок. И раньше спившиеся младшие офицеры закалывали один другого и раньше исчезали солдаты, но тогда еще не было листовок, призывающих аратов уничтожать оккупантов.

Однажды кружковец сообщил Сухэ-Батору о том, что генерал Сюй Шу-чжен собирается на днях на автомобиле в Кяхту. Сообщение заставило Сухэ-Батора задуматься. Генерал в самом деле наметил поездку в Кяхту. Нужно было навести порядок в отдаленном гарнизоне, охранявшем границу с красной Россией.

А Сухэ-Батор размышлял, что лучший случай для расправы с кровавым генералом вряд ли может представиться в будущем. Сухэ-Батор был противником индивидуального террора и знал, что вместо убитого генерала из Пекина пришлют нового, такого же свирепого. Но дело было не в жалкой жизни китайского генерала. Покушение на Сюй Шу-чжена послужит сигналом для аратов. Люди, потерявшие надежду на избавление, вновь обретут ее. Они узнают, что есть организация, против которой бессилен даже всесильный начальник Главного управления. В гарнизоне начнется паника, и этим можно воспользоваться, призвать народ к оружию. Недовольные новым режимом князья не упустят случая разделаться с оккупантами. Трудно даже представить, к каким последствиям может привести удачное покушение на Сюя. Листовки сделали свое дело. О них говорят в народе, передают из рук в руки, из аймака в аймак. Кружковцы развернули агитационную работу, их слова о революции слушают в каждой юрте с жадным вниманием.

Сюй не был законным правителем, это был иноземный палач, а кара палачу — смерть.

Сухэ-Батор принял решение уничтожить генерала. Вызвал двух отличных стрелков, которых знал еще по Худжирбулану, и устроил на дороге засаду.

В стрелках он не сомневался. Это были преданные люди, готовые на смерть ради общего дела.

Но злая судьба хранила Сюй Шу-чжена. Он уже садился в автомашину, когда утреннюю тишину внезапно расколол взрыв небывалой силы. В той стороне, где находились старые маньчжурские казармы, появилось черное облако дыма. Облако пухло, расползалось по небу, заслонило солнце. Сюй побледнел, выскочил из автомобиля и кинулся в штаб. Он понял, что произошло: казармы взлетели на воздух. В маньчжурских казармах хранились запасы пороха. Этот взрыв — дело рук заговорщиков!..

Началось расследование. К казармам был брошен целый полк с полной боевой выкладкой. И хотя комиссия установила, что порох взорвался без вмешательства людей, Сюй отменил поездку в Кяхту.

Нервы не выдержали. Все последние дни он находился в страшном напряжении, и даже поездка в Кяхту намечалась главным образом для того, чтобы разрядиться, побыть вдали от злобной Урги. Что бы там ни говорили эксперты, взрыв складов подстроен…

Напрасно стрелки Сухэ-Батора поджидали в засаде автомобиль начальника Главного управления. Сюй Шу-чжен остался в Урге, запершись в своем кабинете.

— Ну что ж, — сказал Сухэ-Батор, — если Сюй отменил свою поездку в Кяхту, туда поеду я! Но я поеду в русскую Кяхту, в Троицкосавск.

Это было решено.

На очередном собрании кружка составили письмо к командованию Красной Армии. Сухэ-Батор был делегатом от революционной организации, и ему поручалось установить связь с представителями советской власти, рассказать о положении дел в Монголии, попросить помощи.

Оставалась еще типография, где Сухэ-Батор продолжал работать наборщиком. Уйти просто так, исчезнуть нельзя: это наведет на подозрения.

— Мой отец Дамдин тяжело болен, — заявил Сухэ-Батор директору. — Я должен быть возле него.

— А это мы проверим, — проворчал директор. — Знаю твои штучки, заговорщик.

Директор типографии самолично явился в юрту Дамдина. Старик лежал на кошмах и тихо стонал. Лицо его высохло, резкие морщины залегли на запавших щеках, некогда живые глаза померкли. Вот уже год Дамдин не поднимался с постели. Болезнь иссушила его тело. Он знал, что никогда больше не встанет на ноги, не выйдет в степь. Смерть подступила к нему вплотную.

Когда, удовлетворенный осмотром, директор ушел, Дамдин слабым голосом попросил:

— Сухэ, набей трубку табаком. Руки не слушаются меня…

Сухэ-Батору до спазм в горле было жаль отца, высохшего и больного, которого он помнил совсем здоровым и сильным. Он набил длинную трубку табаком и закурил. Потом протянул трубку отцу. Дамдин сделал несколько затяжек и прикрыл веки. Придавливая большим пальцем табак в металлической чашечке трубки, Сухэ-Батор думал, что отец непременно умрет и никакие врачи не смогут его вылечить. Так сказал врач Цибектаров.

«Болезнь зашла слишком глубоко, — говорил он. — Мы бессильны помочь…»

Как сказать отцу о поездке в Россию? Сейчас, как никогда, Сухэ должен быть рядом. Сухэ всегда был любимым сыном Дамдина. Застанет ли он отца в живых, вернувшись из поездки?.. У каждого человека только один отец.

Сухэ-Батору припомнился знойный летний день. Когда это было?.. Отец сказал: «Твои ноги достают до гандзаги. Будешь ловким наездником…» — взял Сухэ одной рукой и легко посадил на спину коня.

От этого далекого воспоминания слезы сами потекли из глаз. Сухэ-Батор взял худую, безжизненную руку отца, приложил ее к своей щеке.

— Отец, — позвал он тихо.

Дамдин пошевелился, повернул голову.

— Отец… Я пришел проститься с тобой. Народ исстрадался, и мой долг помочь ему. Я решил ехать в красную Россию, просить помощи. Но сыновний долг останавливает меня…

На свинцово-серых губах Дамдина появилась улыбка, глаза в мелких морщинах глядели ласково. В них была знакомая еще с детства теплота. Он бережно провел рукой по волосам Сухэ, произнес чуть дребезжащим, но твердым голосом:

— Долг перед родиной выше сыновнего долга. Человек не для себя родится, сын мой. Дамдин стар и болен, ему пора собираться в страну бурханов. А ты молод и преисполнен всеми доблестями. Трусливая мышь отсиживается в норе, орел парит над вершинами Хангая. Я горжусь тобой. Значит, не зря Дамдин жил на этой земле. Иди и не тревожься за дряхлого Дамдина. Жизнь многих надо избавить от мучений. Такова моя последняя воля.

…В вышине мерцала Полярная звезда. Маленькая, едва приметная звездочка. Но сейчас она была для Сухэ-Батора путеводной звездой, она указывала дорогу на север, в ту страну, где живет Ленин. Весна еще не вступила полностью в свои права. На склонах сопок кое-где лежал снег. Ночью мороз сковывал землю. Остался позади хребет Тологойту. А впереди были другие горы, совершенно безлесные. Правда, по северным склонам иногда полосами спускались березовые и лиственничные рощицы. Там можно было укрываться днем и даже разводить небольшой костер. Дорогу еще указывали «обо» — кучи камней на перевалах. На тракт выезжать опасно — там через каждые тридцать верст встречались китайские разъезды, почтовые станции. Днем Сухэ-Батор отпускал коня пастись, а сам лежал на сухой, прошлогодней траве и прислушивался к звукам леса. Почти у самых ног возились серые куропатки, звенел жаворонок в весенней синеве, сквозь чащу напролом ломились дикие кабаны.