— Как хорошо, когда затишье на фронте, — мечтательно заговорила Степовых, — особенно по вечерам! Сидишь в полумраке, раздумаешься, и все-все, что было, в мыслях проплывает. Так легко станет на душе! Одно хорошее вспоминается почему-то в такие минуты.

— У вас есть семья? — тихо спросила Ирина.

— Дочурка и мать. Дочь у меня расчудесная. Тринадцать миновало, теперь уже невестится небось.

Степовых подперла ладонью щеку и, глядя затуманенными глазами на огонек лампы, вполголоса продолжала:

— В ее годы я тоже заневестилась. Помню, вот также весной, когда еще почки не проклюнулись, встретила я Ваню и… обомлела. Чудо просто какое-то! И бегали вместе, и учились, и дрались частенько — все было ничего, мальчонка как мальчонка. А тут глянула и — враз сама не своя. И смотреть стыдно и оторваться не могу. А он хоть и озорной был, но душевный. Годов через пять признался, что у него тоже в ту самую минуту дрогнуло сердечко. Видно, сама судьба свела нас. Раскрылись наши душеньки, да и не разъединялись больше.

— А где же он теперь?

Степовых поправила свои пепельные волосы и совсем обычно, с едва заметной дрожью в голосе проговорила:

— Тринадцать годков минуло, как нет его. Ровно столько, сколько моей Маришке. Кулаки застрелили.

Она судорожно передохнула и, широко открыв глубинно-синие в свете лампы глаза, задумалась.

— И вы с тех пор так и живете одна?

— Одна, — ответила Степовых и, почему-то улыбнувшись, продолжала: — Были, конечно, ухажеры всякие, увивались, обхаживали, сватов даже засылали. А я как вспомню Ванюшу, видеть никого не могу. Не скрою, тяжко порой бывало. Жизнь-то, она своего требует. А я здоровая, могутная… Не одну подушку зубами изгрызла… Особенно весной. Но, — застенчиво улыбнулась она, сгоняя морщины, — переборола себя, выдюжила, честь свою и гордость незапятнанной пронесла. Ох, а сколько этих всяких кобелей цеплялось! И так тебя обхаживают и эдак, кто улещивает, а кто дуриком, силой, напролом. Ну, одних я словами отваживала, а других вот, — потрясла она своими огромными кистями рук, — хвачу и… — Она с вывертом махнула рукой, звонко рассмеялась и, вновь собрав морщины на лбу, строго сказала: — А как же иначе? Только пойди по этой вихлявой дорожке — враз голову сломишь.

«А я и по дорожке вихлявой не ходила, а голову, кажется, сломала», — впервые с отчаянием подумала Ирина, и все пережитое — короткая любовь и разрыв с Андреем Бочаровым — вновь острой болью отозвалось в груди.

Где-то совсем недалеко несколько раз глухо хлопнуло, потом разом, так же глухо, наперебой застучали пулеметы.

— Что это? — насторожилась Ирина.

— Да куда же Валька провалилась? — вскочила Степовых. Она хотела было выйти из землянки, но земля вздрогнула, и с треском распахнулась дверь. Тупые, глухие удары следовали один за другим. Лампа на столе судорожно дрожала, и по белым стенам плясали бесформенные тени.

— Валька, да где же ты была? — бросилась Степовых к влетевшей в землянку санитарке.

— Ой, что творится, что творится! — с детской отчаянностью кричала она. — Сначала бах, бах, потом ракеты одна за другой. Светло, как днем. И пулеметы как застучат, как застучат!..

По тому, как все чаше и резче вздрагивала земля, Ирина понимала, что бой разгорается и нарастает. Она хотела было выйти и бежать на свой медицинский пункт, но в землянку двое солдат на плащ-палатке внесли раненого.

— Доктора, скорее доктора! — хрипло выкрикивал раненый.

— Здесь я, здесь, — склоняясь к нему, сказала Ирина и рукой приказала солдатам положить раненого на топчан.

Дикие вопли раненого ошеломили Валю. Она прижалась к стене, с ужасом глядя, как Ирина, вымыв и вытерев руки, с помощью Степовых что-то делала с еще отчаяннее кричавшим раненым. Она не слышала ни грохота над головой, ни стука дрожавшей от взрывов двери, ни того, о чем говорили Ирина и Степовых. Все ее сознание задавил этот отчаянный, нечеловеческий вопль.

Вдруг она отчетливо различила мягкий стук где-то совсем рядом, внизу, посмотрела на пол, и в глазах ее потемнело. Там, на полу, почти около ее ног, из огромного солдатского сапога торчал изорванный обрубок. От него, заливая чисто вымытый пол, бежали темные ручейки.

— Все, — как сквозь сон, услышала Валя усталый голос Ирины. — Успокойтесь. Жизнь ваша уже вне опасности. Потерпите немного.

Раненый перестал кричать и, только всхлипывая, приговаривал:

— А нога-то, нога…

— На носилки и быстро в полк. Я тоже пойду, — приказала Ирина и, подойдя к оцепеневшей Вале, обняла ее. — Ничего, Валюша, это бывает… — зашептала она, склонясь к девушке. — Я врач, специально училась, готовилась, а когда увидела первого настоящего раненого, не выдержала и разревелась.

— Я так… Я просто… — бессвязно пробормотала Валя и, прижимаясь к Ирине, задрожала всем телом и зарыдала.

— Пусть выплачется, легче станет, — сказала Степовых. — А вы идите, Ирина Петровна. У вас там, наверное, и из других батальонов раненых принесли.

Ирина с силой прижала к себе Валю, несколько раз поцеловала ее и, освободив руки, дрогнувшим голосом сказала:

— Ну, я пошла. Раненых сразу же направляйте ко мне. Крепись, Валюша, крепись! — еще раз обняла она Валю и ушла.

— Ну что ты, дурочка! — вытирая кровь на полу, говорила Степовых. — Мы же с тобой ободрять должны их, помогать. А ты сама в три ручья залилась. Ну больно, ну тяжело страдания и кровь видеть. Но им-то, раненым, от твоих слез разве легче станет? На вот салфетку, утрись, встряхни себя хорошенько, кажется, еще раненого несут.

Собрав все силы, Валя подавила рыдания, выпила воды и, смущенно глядя на Степовых, попыталась улыбнуться.

— Вот так-то лучше, а то разнюнилась. Готовь шприцы, бинтов еще достань, спирт открой, йод.

Делая привычную работу, Валя совсем успокоилась, теперь уже отчетливо различая частые взрывы и треск пулеметов наверху. Когда принесли нового раненого, она сама распорола мокрый от крови рукав гимнастерки и, подражая Ирине, мягко и ласково говорила:

— Успокойтесь, пожалуйста, не волнуйтесь. Сейчас перевяжем, и поедете в госпиталь.

— Молодец, молодец, — подбадривала ее Марфа, — так и надо. Только руки, руки свои утихомирь. Дрожат они у тебя.

Марфа и Валя перевязали и отправили уже восьмого раненого, а бой все не умолкал. То ближе, то дальше гудели взрывы, на мгновение стихало и опять тяжко ухало, сотрясая землю и обрывая дыхание у Вали. Моментами ей казалось, что еще один удар, и она не выдержит, задохнется и упадет. Марфа прикрикивала, требуя подать то шприц, то бинты, то лекарство, и Валя забывала, что творилось наверху. Даже стоны и крики раненых теперь уже меньше действовали на нее, и только вид крови выдавливал слезы, а от ее приторного запаха тошнило, туманилось в голове.

Когда обработали и отправили еще двоих раненых, Валя вдруг почувствовала какое-то странное облегчение. Она прислушалась и радостно закричала:

— Марфа Петровна, стихает! Слышите, стихает!

— Ну и слава богу, — отозвалась Степовых, — и так уж сколько людей покалечили. А ты не стой, не стой без дела, — прикрикнула она, — видишь, что творится кругом! Бери тряпку, подотри пол.

Валя радостно схватила кусок мешковины, окунула его в ведро с водой и почти так же, как у себя дома, начала мыть залитый кровью пол. Она двигалась так порывисто и стремительно, что Марфа вновь сердито проворчала:

— Не егози, не егози. Угомонись малость.

В ответ Валя только улыбнулась и, открыв дверь, замерла. В проем входа в землянку лился могучий поток света, а вверху, на светлой голубизне неба, полыхали розовые отсветы всходившего солнца. Над землей стояла удивительная тишина. Валя прислонилась к двери и, закрыв глаза, жадно вдыхала прохладный воздух.

— Разрешите? — услышала она негромкий голос и, открыв глаза, увидела того самого лейтенанта-пулеметчика, с которым она дважды почти рядом сидела на комсомольском собрании и на груди которого алел орден Красного Знамени. Фамилия его была, кажется, Дробышев.