Теперь уж, не извольте сомневаться, пастушата встречали Гигу почтительнейшим приветствием.

Был в деревне один человек, которого полыцик яростно ненавидел. Впрочем, все село недолюбливало этого человека. Прозвище у него было — Мцария, «Горчак».

— Вор он, этот Мцария, вот он кто! — говорил Гига и, выпив лишнего, всякий раз вламывался к своему недругу, чтобы намять ему бока. Но чаще всего сам возвращался побитым.

— Дался же я ему! Что я кому сделал худого? — жаловался Мцария. — Попадется мне как-нибудь этот Гига под злую руку, не уйдет живым!

Жнецы, увидев полыцика, сразу вспомнили про Мцарию и подсыпали перцу:

— Мцария давеча хвастался — изловлю, говорит, Гигу, спущу с него штаны и его же ножом мягкие места ему исполосую.

В глазах у полыцика вспыхнула злость.

— Этот нож — его судьба. Дайте только срок!

Хорошо еще, что, вернувшись с поля домой, Гига полностью «разоружался» — только перочинный нож оставлял у себя в кармане, — иначе могло случиться, что он как-нибудь и исполнил бы свою угрозу.

Полыцик подсел к дедушке Годердзи. Старик был единственным человеком во всей деревне, которого Гига побаивался, даже когда был во хмелю, даже увешанный с ног до головы оружием.

— Ну, что скажешь, хорошо я сберег Подлески?

— Поле что надо, — согласился старик. — Пшеница хороша. Только лучше бы убирать ее комбайном.

— А не все ли равно? Если хлеб хорош, его хоть комбайном бери, хоть жни серпом.

— Да ты погляди, сколько здесь народу занято, а ведь нашлось бы для людей и другое дело!

Полыцик поднял брови и ядовито захихикал:

— Еще чалиспирцы не проложили шоссе до Гичиани, чтобы комбайн мог сюда подняться!

— Зачем же через Гичиани подниматься? Разве нельзя расширить тропу, что проложена по скале, и устроить дорогу?

— Ничего не попишешь, хозяин — колхоз, от него дела не жди, — махнул рукой Гига и припомнил времена, когда Вахвахишвили поднимал в Подлески на арбе вино и воду. — И эта чертова Берхева ведь иной раз так вздуется, — добавил он, — что не только дорогу зальет, а и весь околоток за поповым домом снести готова…

— Речка тут ни-при чем, Гига; было бы желание — давно укрепили бы дорогу сюда, к Подлескам.

Мальчишка-водонос, видно, решил послушаться доброго совета. Он внезапно появился откуда-то с большим кувшином, полным холодной воды.

Жнецы зашевелились, повскакали с мест с одобрительными возгласами:

— Молодец, малыш!

— Вот это хорошее дело!

— А куда наш бригадир запропастился, что это его не видно?

— Он вечерком пожалует, по прохладе, и тогда уж развернет свою рулетку.

Саба опорожнил кувшин-гозаури до половины, вылил оставшуюся воду на грудь, поросшую седой щетиной, потом привстал, опершись на одно колено, провел огромной, с добрую лопату, рукой по широкому своему лицу и спросил:

— Ну что, ребята, навалимся?

— Давай, давай! Пора поднажать, ребята.

Было уже за полдень.

Все тяжелей становился зной. На этот раз полоса тянулась, тянулась, и не было ей конца. Жнецы порастратили пыл и работали не с такой охотой, как утром.

Скоро всех разморило от жестокого зноя.

— Ну, пора и отдохнуть! — сказал, распрямившись, Абрия.

Все, словно только этого и ждали, присоединились к нему.

Бросив дожатую почти до середины полосу, жнецы ушли с поля и направились к вязу.

Как только они расположились в тени, появился бригадир в сопровождении какого-то человека, которого все видели впервые.

Пришедшие поздоровались с жнецами и сразу же уставились на сжатые полосы.

Незнакомец окинул придирчивым взглядом поле, похлопывая себя прутиком по ноге, потом повернулся к жнецам:

— Это все, что вы сегодня наработали?

— Не на что и глядеть, верно? — попытался пошутить Автандил.

Незнакомец нахмурился:

— Вот это самое и я говорю. Еще ничего не сделали и уже разлеглись, прохлаждаетесь.

Жнецы изумились:

— С утра жнем, трудно в такую жару больше сделать.

Незнакомец насмешливо глянул на бригадира:

— Так-то собираешься план выполнять? Что скажут в райкоме?

Бригадир растерялся.

— Еще рано что-нибудь говорить. Сегодня только начали жатву!

— Сегодня только начали, и уже все валяются, нежатся в тени. А с меня спросят и шкуру сдерут! Скажут — не справился с делом. Ну-ка, беритесь немедленно за серпы, и, пока не сожнете все вон до того лесочка, чтобы здесь и духу вашего не было.

Годердзи, который до этой минуты полеживал на боку, повернулся к нему и сел.

— А ты, собственно, кто такой и почему здесь распоряжаешься?

— Я кто такой? Как это кто я такой? Да вы разве не знаете, что я к вам от райкома прикреплен?

Старик смерил незнакомца взглядом с ног до головы.

— Ах, прикреплен… Вот как! Прикреплен… Что ж, и сам ты крепкий детина. Отчего бы и нет — поспал, покушал и вышел на прогулку… Ну, а мы тут с ног валимся от усталости.

Жнецы расхохотались, а незнакомец резко повернулся к Годердзи, весь перекосившись от злости.

— Что, что, старый хрыч? Повтори, что ты сказал? Встань прежде на ноги и потом со мной разговаривай, не то я сам тебя подниму вот этой хворостиной!..

Смех сразу оборвался. Жнецы застыли на месте.

Старик чуть помедлил, взгляд у него стал неподвижным. Неторопливо поднявшись, он подошел к незнакомцу и на мгновение остановился перед ним. Потом протянул худую, как бы сплетенную из жил руку и слегка потрепал его по белой пухлой щеке.

Присутствующие ждали, что вот-вот грянет гром, но тучи внезапно рассеялись, лицо у дедушки Годердзи прояснилось, он улыбнулся своей всегдашней широкой улыбкой, показав великолепные ровные белые зубы, и ласково посоветовал гостю:

— Ступай, сынок, к тому, кто тебя послал, да скажи спасибо, что цел остался. Чтобы со мной шутки шутить, надо иметь кости покрепче.

Лицо незнакомца стало красным, как взрезанный арбуз. Он схватил старика за руку, но, ощутив под пальцами вместо слабой и беспомощной старческой плоти стальные мышцы и увидев под густыми усами зловещую усмешку, счел за лучшее отступить.

Что за черт, почему ему чудится, будто он уже видел где-то точно такую же усмешку?

Он вдруг пришел в себя, поправил на голове соломенную шляпу и пошел решительным шагом прочь, бросив на ходу с угрозой:

— Обо всем, что здесь было, я доложу где следует.

— Ступай, ступай, хоть к черту на рога, да прихвати с собой и тех, кому ты докладываешь. — Годердзи вернулся на свое место, взял серп и стал тщательно отмывать его зазелененное травой лезвие.

— А ты, Маркоз, чего дожидаешься? До вечера тебе тут делать нечего!

— Ни своих, ни чужих не хотите знать, ни с гостями, ни с домашними не считаетесь! — И бригадир, насупившись, торопливо зашагал вслед за ушедшим по направлению к спуску в долину.

Лампа на каминной полке едва освещала стол со скудным угощением, сиротливо ютившийся в галерейке перед ветхим домишком. Иа Джавахашвили усердно ковырял ложкой в миске с лобио.

Налив вина из кувшина, Иа стукнул своим стаканом стакан сотрапезника.

— За десницу крестьянскую поднимем, Миха! За рабочую руку и за урожай, ею выращенный.

Он осушил стакан, вытер усы, осыпанные частой сединой, и благословил дно хозяйского кувшина.

— Хорошее у тебя получилось вино в этом году, кума. А ну, Миха, пей, спуску не давай! Хо-хо-хо, что за вино! Благодатная страна наша Грузия! Говорят, такого вина даже за границей не водится. Ну-ка, Миха, аллаверды к тебе… Ты, кума, не огорчайся. Те четыре ряда лоз — не велика потеря. Виноградничка твоего особенно не убудет — считай, что их вовсе не было.

— Виноградника-то, кум, может, особенно и не убудет, но для меня это все же большой убыток. Из года в год виноградник этот меня поит-кормит. А теперь видишь, что говорят, — не полагается, мол, тебе столько. Как же так? Прежде ведь полагалось — что же теперь мне на беду стряслось?

— А то, что в позапрошлом году, помнишь, комиссия обмеряла приусадебные участки… Вот и оказалось, что у тебя, кума, лишняя земля во владении. — Иа отставил в сторону пустую миску.