— Извините меня, юноша, но, во-первых, знакомство еще не землячество… А к тому же я готов поклясться, что до того случая на стадионе нигде вас не встречал.

Гость не подал виду, что заметил смущение хозяина.

— А я думал — когда судьба забросит человека в далекие края, образы, связанные с прежней жизнью, с родиной, должны рисоваться в воображении еще ярче и еще четче, чтобы память могла прочнее их запечатлеть. Вы когда-то любили меня. Неужели вы не помните Шавлего, сына Тедо Шамрелашвили?

На этот раз на лице доктора отразилось лишь легкое удивление. Он встал, протянул молодому человеку, тоже поднявшемуся со стула, руку, потом снова заставил его сесть.

— Прошу прощения, юноша, за то, что не узнал вас. Впрочем, легко ли было узнать того мальчика в молодом человеке вашего возраста? Очень рад, что вижу вас здоровым и невредимым. Чем могу служить?

Такой прием был явно неожиданным для гостя. Он внимательно посмотрел на своего собеседника.

Некогда яркое, румяное, привлекательное лицо было сейчас бледным и изможденным. Преждевременно побелевшие волосы наводили на мысль о пережитом горе или тайной печали. Высокий лоб был изборожден морщинами, из-под серебрящихся бровей холодно смотрели все еще прекрасные глаза.

— Вы выглядите усталым, дядя Сандро. Видно, вы собирались отдохнуть, а я своим внезапным, несвоевременным посещением нарушил ваш покой. Я просто заглянул к вам, как к старому другу моего отца.

Хозяин невесело улыбнулся и жестом остановил молодого человека.

— Садитесь, садитесь, юноша. Мой покой уже давно и основательно нарушен, так что не стоит из-за этого огорчаться. Лучше расскажите-ка о себе. Разве вы не учитесь в университете? Кажется, я что-то такое слышал.

— Учился и даже аспирантуру окончил. А теперь вот вернулся.

— Так, превосходно, — протянул хозяин. — Значит, в университете преподают верховую езду?

— Ездить верхом я умел и раньше, а в армии еще больше наловчился.

— Разве во время войны вам было до того, чтобы совершенствоваться в верховой езде?

— Нет, дядя Сандро, конечно, нет. Но ведь я сразу после окончания средней школы пошел в армию добровольцем — и именно из любви к лошадям.

— Вы пошли на войну добровольцем?

Гость напомнил доктору, что война началась позднее.

— А если бы и так — что в этом удивительного? Разве вы не по собственному желанию сражались в Испании против франкистов?

Доктор чуть заметно нахмурился.

— Да, — сказал он после минутного молчания, — человек поступает против своего желания, только когда действует по принуждению. На каком фронте вы воевали?

— Я был в пятой армии.

— И встретились с американцами на Эльбе?

— Нет, я и до Берлина не успел дойти — получил ранение в боях на Шпрее и отпраздновал победу в тылу. А вы — неужели вы только теперь вернулись из Испании?

Доктор отвернулся к окну. Долго глядел он на двор, деревья, траву, залитые лунным светом, потом обернулся и сказал, адресуясь не к гостю, а скорее к графину, стоявшему на столе:

— Нет, мой друг, когда мы оставили Мадрид, отступили к Пиренеям и пересекли испано-французскую границу, Франция посадила нас за колючую проволоку, в концентрационный лагерь Карбарес. — Доктор остановился, некое подобие улыбки мелькнуло у него на губах. — Французы веселый народ, и через год нас выпустили на свободу. Но я не успел вернуться на родину- тут как раз ворвались через Бельгию немецкие дивизии, и я сражался против них вместе с французами. А потом, когда фашисты заняли Париж, ушел в леса, к макизарам. С тех пор я немало побродил по свету. Лишь недавно возвратился в Тбилиси, и вот наконец я здесь, в Чалиспири.

— Вы, оказывается, настоящий воин, дядя Сандро!

Доктор горько усмехнулся.

— Ошибаетесь, мой дорогой, я ненавижу войну, как ребенок — касторку. Вот, взгляните сюда. И смотрите внимательно. Эту картину написал для меня один мой друг, венгерский художник. Он был добровольцем в Испании, как и я, мы вместе дрались под Мадридом, и я трижды спас его от неминуемой смерти.

Гость глянул, обернувшись, на стену позади себя и встал, чтобы лучше рассмотреть картину.

На холсте, заключенном в огромную золоченую раму, прекрасная обнаженная женщина, закинув бессильные руки на плечи человека в белом халате и приклонив голову к его груди, искала у целителя защиты. У ног ее, припав на одно колено, топорщился ужасный черный скелет; обхватив цепкими руками гибкий стан и стройные лодыжки женщины, он сжимал ее в своих страшных объятиях. А врач, поддерживая одной рукой женщину, другою упирался скелету в затылок так, что жуткий череп с пустыми глазницами касался нижней челюстью ключиц.

— Вот так медицина старается избавить человечество от призрака смерти. Уже несколько тысячелетий, начиная с первого египетского лекаря и кончая последним потомком нашей врачебной династии Турманидзе, люди ломают себе голову над этой задачей. И вот сейчас весь мир как бы обезумел: изобретаются адские устройства для того, чтобы уничтожить лучшее создание природы.

Гость вернулся на свое место.

— Прекрасная живопись. Что же касается безумия, будто бы охватившего весь мир, то я с вами не согласен. Мне думается, нынче народы мира — это уже не те покорные овцы, которые еще не так давно опускали бюллетени в урну, даже не интересуясь, за кого они голосуют.

Доктор с любопытством глядел на молодого человека. Он задумчиво потер подбородок и спросил тоном вежливого удивления:.

— Неужели вам неизвестно, что избираемые считаются с избирателями, лишь пока они еще не избраны?

— Это-то известно, но весь вопрос в том, кого избирают и где. Можно мне стакан воды? — И гость потянулся к графину.

Доктор встал.

— Эта уже нагрелась. Давайте я принесу свежей.

Шавлего попытался протестовать:

— Я сам принесу, дядя Сандро.

— Да вы ведь не знаете, где кран. Дайте сюда графин.

Доктор вышел, а гость, оставшись один, стал осматриваться.

Комната, перегороженная пополам занавеской, была обставлена бедно и небрежно. Несколько хороших картин на стенах и шкаф, полный книг, не меняли впечатления. Около постели стоял стул, заваленный книгами и журналами, книги громоздились стопками и на чемодане у стены. В углу стоял маленький столик, на котором были беспорядочно разбросаны исписанные листы бумаги; тут же среди них скалил зубы пожелтелый череп. Над изголовьем постели, на стене, раскинулась большая карта Европы, а повыше на гвозде висел кортик с красивой рукояткой из слоновой кости. Под столом виднелись две-три колбы и несколько пробирок, изогнутые стеклянные трубки и спиртовая горелка. В общем, это помещение скорее походило на уединенное обиталище чудака исследователя, нежели на обжитую квартиру сельского врача.

Доктор вернулся с полным графином и налил гостю воды.

Шавлего выпил несколько глотков, поблагодарил и вернулся к прерванной беседе.

— Разве я неправильно говорю?

Доктор налил воды и себе.

— Нет, друг мой, не могу с вами согласиться. Человек всюду человек — с присущей ему психикой и поведением. Разве не одни и те же болезни поражают человека и там и здесь?

— Болезни у всех людей действительно общие, но идеи — не одни и те же, мысль различна. — Глядя, как стакан подрагивает в нетвердой руке собеседника, Шавлего думал: «Да, сильно подался, бедняга». Ему стало жаль старика.

Доктор поставил стакан и чуть ослабил галстук.

— Идеи могут быть разные, но сейчас весь мир объят одним общим страхом, нервической дрожью перед грозящей ему опасностью, так как в будущей войне, как сказал один умный человек, не будет ни победителей, ни побежденных.

— Вы так думаете? Моя формула иная: поднявший меч от меча погибнет.

— А по-моему, в грядущей войне погибнут все — и правые и виноватые. Знаете, что сказал Эйнштейн, когда его спросили, какой будет третья мировая война? А вот что: какой будет третья, не знаю, но в четвертой, без сомнения, будут драться дубинками. Вот как ответил Эйнштейн, молодой человек.