— Я уже думал запирать — как раз собирался отпустить повара. Но ведь таких гостей, как вы, разве что раза два за год бог пошлет! Что пить будете, ребята? Есть цинандали, и напареули есть, и руиспирское мцване, и красное из Икалто; ну, и нашего, чалиспирского, сколько угодно. Ражден! Вздень на вертела семь шашлыков и разогрей бугламу. Ух, какая жара настала — не будь у нас этого колодца, совсем бы мы тут растаяли! Луку и редиски почисть побольше! Сейчас, сейчас поставим бутылки в колодец, и через десять минут они будут как лед. Так что же вы будете пить? Хотите по стаканчику белого — крепкая водка, чача. А хотите, принесу коньяк — старый, отборный, пять звездочек.

Закро поморщился:

— Не хочу ни чачи с коньяком, ни цинандали, ни напареули. Дай нам нашего, чалиспирского. Хинкали у тебя есть?

Заведующий хлопнул себя по лбу и крикнул повару:

— Сними бугламу, Ражден, и поставь разогревать хинкали. Совсем я стал беспамятный на старости лет! Сколько хинкали разогреть, ребята?

— Давай, сколько у тебя есть… Наши желудки так устроены, что железные гвозди и те переварят, — подал голос завскладом, еле оторвав от стола отяжелевшую голову.

Событульники с хохотом поддержали его, и заведующий столовой направился к буфету.

Два блюда хинкали очутились в котле, поставленном на огонь, а на столе перед гостями появились тонко нарезанный тушинский сыр, крупные светлые листья салата цицмати, зеленые стрелки молодого лука, румяная редиска и длинные хрустящие хлебцы — шоти.

— По рюмке коньяка, Закро?

— Не хочется, ребята, выпейте сами, если охота. А мне принеси нашего, здешнего ркацители, Купрача!

— Сейчас, сейчас, Закро-джан. Все для тебя достану — хоть из-под земли. Ркацители у меня такое, что сам царь Ираклий позавидовал бы.

На столе появился коньяк, а к собутыльникам присоединился председатель сельсовета.

— А ты, Симон, перестань суетиться и иди к нам. Хоть я и осрамил вас, за стол со мною сесть все же не зазорно. Ну-ка, подними этот стаканчик! — и Закро протянул хозяину рюмку, наполненную коньяком. — Скажи что-нибудь, как ты умеешь, такое, чтобы у меня от сердца отлегло.

Заведующий столовой подошел к столу. Это был рослый, крепко сбитый человек, чуть постарше сорока лет, далеко не такой тучный, каким, по обычному представлению, должен быть работник буфетной стойки. Правый глаз у него заплыл сине-багровой опухолью, лицо заросло до самых скул частой черной, неделю не бритой бородой.

Он поднял стакан и начал приятным голосом:

— Что я-то вам могу сказать, ребята, — вы сами мастера и придумывать и говорить! Ходите-ездите, видите белый свет, и хорошее и худое вам по пути встречается. А мое ремесло — что неразрезанный арбуз. Всякие-разные люди сюда ко мне заглядывают. Что ни человек — другое лицо, иная походка. — Купрача остановился и поглядел прищуренными блестящими глазами куда-то вдаль, за головы застольцев. — Человек? — спросил он и сам себе ответил: — Разве живого человека разберешь? На лбу ведь ничего не написано, а душа у него внутри, под рубахой! Знаете, что я вам скажу, ребята? Давайте выпьем за такого человека, кто плох не плох, а лучше иных хороших!

— Ух, ну и язык! Золотые уста! Да ты не то что печального человека развеселишь, а мертвеца из могилы поднимешь!

— Скажи-ка, Купрача, по ком ты траур носишь, почему не бреешь бороду?

Купрача провел рукой по щекам и смешно скривил шею.

— Похоже, что перед всем светом лицо потерял, да?

— А ты побрейся, и лицо опять будет при тебе, и весь свет его увидит!

— Эх, Валериан, вот бы нашему колхозу каждый год такие густые нивы!

Вдруг Закро приподнялся на стуле, схватил заведующего столовой за рукав, притянул к себе и стал в него вглядываться.

— Что это, Симон? Почему у тебя синяк под глазом?

Купрача улыбнулся и сделал небрежный жест, означающий, что это пустяки.

— Нынче вечером заглянул к нам сюда один хевсур. Я подал ему все, что он просил, как в той старинной песне о кипчаке-разбойнике. Хевсур поел, выпил и, когда вино его разобрало, собрался уходить. Я сказал ему, чтоб расплатился, а он швырнул в меня солонкой. Это уже в третий раз он хотел угоститься на даровщинку. Раз я ему простил, второй раз — тоже, вот он и решил, что я его испугался и можно теперь кормиться у меня задарма. Ну, я и виду не подал, что почувствовал боль, подошел к нему, оперся об его стол и говорю — что же это ты, дружок, так нехорошо поступаешь? А он давай теребить свой кинжал и грозится, глаза выкатывает. Тут я не вытерпел, схватил его за ворот рубахи, крестами расшитой, и стащил со стула, да двинул так, что он у меня полетел кувырком. Немного погодя смотрю — входят другие хевсуры. Я решил, что теперь уж дело дойдет до кинжалов, и схватил на кухне большой вертел шашлычный… Но хевсуры, сами знаете, не мне вас учить, — ребята крепкие, правильные… Напротив, накинулись на него и тут же уволокли с собой: дескать, всегда и всюду ты нас позоришь.

Закро расхохотался.

— Царство небесное обоим твоим родителям! И язык у тебя остер и кулак промашки не знает! Хорошо, что меня тут не было!

Принесли остуженное в колодце вино. Бутылки выстроились шеренгой на столе.

— Что ты примолк, Закро? Расскажи тбилисские новости! Газету я, правда, читал, но уж, наверно, этому Бакурадзе туго от тебя пришлось!

Закро хмуро глянул на председателя сельсовета и процедил сквозь зубы:

— Об этом со мной лучше не разговаривай, Наскида! — Потом, не обращая внимания на стаканы, схватил одну из бутылок, повертел в руке и прильнул к ее горлышку. Запрокинув голову, Закро пил богатырскими глотками вино, и кадык его ходил вверх и вниз; когда же бутылка опустела, он с силой ударил кулаком по столу и продолжал: — И это проклятое вино меня больше не пьянит! Эй ты, завскладом! Ты же не у себя на складе — подними голову!

Купрача фыркнул:

— Эк его разнесло, будь он неладен! Посмотрите — весь кругленький, как бочоночек!

Приятели, хохоча, разбудили толстяка собутыльника и чуть ли не силой влили ему в рот стакан вина.

Заведующий складом не уронил своего достоинства — как ни в чем не бывало, будто выпил вино по своей воле, затянул вполголоса:

— Лишь засну я… — и тут же снова уронил голову на стол.

— Ну, тогда хоть ты грянь песню, Серго! Не бойся, потолок над твоим отцом не обрушится!

Серго не заставил приятелей повторять просьбу.

Закро, который сидел повесив голову, потянулся за второй бутылкой, опорожнил ее до половины и отставил.

— Вы тут, ребята не скучайте… А я выйду ненадолго, глотну свежего воздуха…

— Ступай, ступай, проветрись, Закро-джан… А ты пой, играй, Серго! — И красный как морковь председатель сельсовета принялся подтягивать поющим:

Заведующий столовой проводил взглядом уходящего.

— Сейчас принесут шашлыки и хинкали, Закро!

— Да, да, милый, хорошо… Пусть несут… А я пойду прогуляюсь.

Выйдя за дверь, Закро постоял несколько минут под тутовым деревом, потом прошел на середину двора и глубоко вдохнул ночной воздух.

Чуть заметный ветерок нес с огородов пряные запахи зреющих помидоров, тархуны и спелых черешен. Какая-то птица громко пела вблизи, и от этого ночная тишина казалась еще уютней. Одно за другим сменялись коленца птичьей песни, и так сладостно показалось парню его уединение, что он подошел к забору, ухватился обеими руками за верхний его край и прильнул к доскам разгоряченным лбом.

В голове у него кружились, цепляясь одна, за другую, самые разнообразные мысли. Долго стоял Закро в таком полузабытьи, а когда птичья песня, прозвенев на самой высокой ноте, перешла в тихий щебет и наконец совсем замерла, одна мысль взяла верх над остальными.

Закро с великим трудом влез на высокий забор и спрыгнул с него в соседний сад.

Шел напрямик через бахчи и огороды хмельной молодец, шел неровным шагом, не разбирая дороги, цепляясь за длинные плети помидорных и огуречных стеблей, топча тщательно ухоженные грядки лука и цицмати. Под напором могучих плеч обламывались унизанные плодами ветви яблонь и груш гулаби, а вишневые деревца, казалось, пугливо сторонились при появлении этой огромной фигуры.