Затрещала изгородь, и фигура перелезла через нее на дорогу, что вела к верхней окраине деревни.

Закро шагал в гору. На дороге не было ни души. Лишь изредка раздавался в каком-нибудь придорожном дворе лай сторожевого пса, чтобы тут же умолкнуть.

Где-то запел раньше срока торопыга петух, в противоположной стороне отозвался другой. Им ответили петухи со всех концов села — с горы, из долины, с лесной опушки. Июньская ночь наполнилась воинственным петушиным кличем.

Вот уже деревня осталась позади. Закро направился к одинокому, стоявшему на отшибе под самой горой каменному дому.

Дойдя до цели, он остановился в изумлении. Ворота, обычно запертые, были на этот раз распахнуты настежь.

Долго прислушивался он в царившей кругом глухой тишине к шуму бегущей неподалеку в своем овражном ложе речки Берхевы. Двор перед домом точно вымер, — казалось, нигде поблизости нет ни единого живого существа. Чернели провалы темных окон; при свете звезд они походили на пустые глазницы слепого. За домом, в саду с вековыми деревьями, густел мрак, а рядом с опытным участком чуть шелестел старый высокий дуб.

С минуту Закро покачивался на нетвердых ногах, ухватившись за столб ворот. Потом собрался с духом и шагнул во двор.

Вино взяло-таки свое — хмель разобрал парня. От тряски в машине и ходьбы на свежем воздухе он совсем опьянел. С трудом удерживал он на весу клонившуюся книзу тяжелую голову, Закро брел по двору, выписывая ногами замысловатые кренделя, а временами останавливался и, махнув рукой, что-то невнятно бубнил про себя.

Сделав с грехом пополам шагов двадцать, он прислонился к молодому сливовому деревцу, уставился на пустынный балкон во втором этаже и забормотал:

— Русудан… Девушка, Русудан… Как это ты уродилась такой хорошей?.. Зачем?.. Видно, мне на горе, на беду…

Закро умолк и долго пристально всматривался в темный дом; потом, с трудом оторвав от него взгляд, снова жалобно заговорил:

— Хоть бы ты не была такой хорошей, Русудан… Ну что из того, что я не чемпион?.. Такая, видно, моя судьба, а ведь сам по себе я чего-нибудь да стою… Не хуже всякого другого… Ну, осрамил я вас и в этом году… Так оно вышло — что я могу поделать?.. Опять он взял первенство… Разве я виноват? Он ведь тоже парень что надо, Русудан… На здоровье, я на него зла не держу. Не могу же я руки на себя наложить?.. Или наложить?.. Эх, право, кажется, только это мне и остается… Долго ли я еще смогу терпеть, молчать, таить в душе горечь?.. Настанет день — не вытерплю, все наружу хлынет… Приду к тебе и, как старый Миха перед образами, грохнусь наземь, грохнусь и все выскажу, все, все… Хочешь — убей, хочешь — жизнь подари… Видишь — извелся я, уж и не человек вовсе… Один твой добрый взгляд, и я сразу стану как лев… И-и-эх! Тогда не то что Бакурадзе, сам сказочный богатырь Караман против меня не устоит!.. Русудан… Вот я, Русудан… Я пришел, и делай со мной что хочешь, да, делай что хочешь…

Бормоча и пошатываясь, Закро ступил несколько шагов по направлению к дому, но тут с балкона вдруг послышался яростный лай, что-то белое, мохнатое с шумом скатилось по лестнице и в два скачка очутилось возле него.

Сразу узнав любимую собаку Русудан, парень протянул к ней руку и ласково позвал:

— Ботвера, славный мой пес… Это я, Ботвера… Я, Закро… Не узнаешь?..

Но пес, хотя, видимо, и признал ночного гостя, а может, именно потому, что признал, уперся ему передними лапами в грудь и, грозно рыча, лязгнул зубами.

Закро качнулся, но удержался на ногах и, изловчившись, схватил собаку за горло.

Но пес оказался удивительно сильным: он высвободился — рывком и снова бросился на пришельца — так яростно, что опрокинул дюжего верзилу в частую, высокую траву.

Закро все же изловчился, успел схватить собаку за шею; вцепившись в густую, пушистую шерсть, он старался оторвать от себя разъяренного пса.

А тот, совершенно остервенев, кидался на него, мотал головой, дико рыча, вскакивал на задние лапы и с размаху обрушивался ему на грудь.

Наконец Закро кое-как удалось встать. Он распрямился, схватился с поднявшейся на задние лапы собакой, рассчитанным движением завел правую ногу ей за спину повыше хвоста и, подкосив ее, как противника на ковре, бросил оземь. Бросил и сам навалился сверху могучим своим телом.

Стальные пальцы борца сомкнулись на мохнатой шее, сжали, стиснули собачье горло.

Совсем обезумел пес — упершись лапами, царапал человека, рвал на нем одежду, с хрипом и рычаньем бился головой об землю, мотал ею из стороны в сторону.

А парень, придавив животное всей своей тяжестью, сжимал пальцами его горло и ласково, любовно шептал:

— Ботвера, мой славный Ботвера… Самый лучший из псов… Что, не узнал меня, дружище, не узнал, Ботвера… Ну ладно, ладно, перестань, нехорошо так злиться… Ну, что ты барахтаешься? Ведь знаешь — не выпущу! И нечего лапами сучить… И мотаться из стороны в сторону… Замолчи, не надо так свирепо рычать. А то разбудишь Русудан, и будет она сердиться… Вон смотри… Кажется, уже и проснулась… Тише, Ботвера, проснулась твоя хозяйка! Останови лапы, говорю, лапы останови… Вот так… Ну, разве так не лучше, хороший мой?.. А то злишься, рычишь… Умница, смирный пес… А чего ты вытягиваешься? Постой, погоди… Русудан, девушка!.. Под ноги тебе и беднягу Закро, и весь наш Чалиспири!.. Русудан… Девушка… Русудан… Почему ты такая безжалостная?.. Зачем ты убиваешь меня? Что я тебе сделал?.. Эх, не знаешь ты, какой ад в этой груди, что за огонь сжигает это бедное сердце… Эх, Ботвера, я бы встал сейчас, я бы встал, да боюсь, опять ты будешь злиться… А я хочу, чтобы Русудан не просыпалась… Пусть она спит сладким сном… Давеча я обманул тебя, сказал, что она проснулась… Ты не обижайся… Пусть она спит… Лишь бы ей хорошо было, а меня пусть хоть разгрызут волки… Ну, давай теперь помиримся! Ух, что за пес! Морда какая, а зубы, зубы!.. И шерстка — белая, шелковая… Эх, Ботвера… сколько раз ее рука трепала тебя по этой самой шерсти… Сколько раз она ласкала тебя… Счастливый ты! А я только изредка… издалека… Редко когда случится увидеть ее… Промелькнет — и скроется…

Закро, расчувствовавшись, уткнулся лицом в пушистую, мягкую шерсть на собачьй шее и замолчал, затих…

Русудан потеряла дорогу, выпустила вожжи и предоставила лошади самой выбираться из зарослей. Смирный мерин побродил, поплутал среди рощ и кустарников и наконец выбрался на открытое место.

Разморенные зноем заросли остались позади. Двуколка покатилась по мягкому, устланному пылью проселку, пролегавшему среди высоких хлебов.

Чуть заметный ветерок покачивал тяжелые колосья. Сильный запах спелой пшеницы бил в ноздри.

Стая диких голубей с шумом пролетела над головой и опустилась где-то в кусты среди алазанских отмелей.

Солнце уже клонилось к закату и посылало косые лучи с вершины горы, зеленевшей в стороне Ахметы.

Ветерок усилился, всколыхнулось, заволновалось золотистое море нив. Хлеба были лошади по самую грудь, и, глядя издали, казалось, что двуколка плывет, словно маленькое суденышко, по шелковистым волнам. Девушка сидела в ней неподвижно, подперев лоб ладонью, уйдя в свои мысли. Свисавшая с ее запястья плеть свободно раскачивалась в воздухе. Лошадь, предоставленная самой себе, легкой рысцой трусила вдоль журчащей неподалеку Берхевы, вверх по течению.

До самой деревни не поднимала девушка головы. Доехав до шоссе, она рассеянно подобрала вожжи, пересекла дорогу и направила лошадь во двор перед конторой колхоза.

Старик сторож удивился:

— Видно, здорово ты утомилась, дочка! И где это ты увязла в такой грязи? Не годится по жаре столько ездить!

Девушка медленно сошла с двуколки.

— Пригляди за лошадью, дядя Котэ. С самого утра не кормлена.

Она повернулась и пошла со двора, но в воротах старик догнал ее. В руках он держал охапку полевых цветов.

Пестрели вперемежку лютики и цикорий, ромашки и васильки, а посредине вздымался стебель колокольчика, свесив опрокинутые лиловые чашечки.