Лично я полагаю, что эти эффектные цифры были одной из немаловажных причин, почему сообщения о результатах Гэллапа были опубликованы чуть ли не во всех газетах мира под заголовками «Доказано, что зевание призвано охлаждать мозг». Но в действительности это не совсем «доказано». Прежде всего, все эти цифры неточны. Экспериментаторы полагались на показания самих подопытных, зевали они или нет, а такие показания не очень надежны. Кстати, это показал сам эксперимент. Как пишут авторы в своей статье, четверо из «зимних» подопытных заявили, что фотография не вызвала у них зевка. Но при этом, сами того не замечая, они зевнули, когда возвращали фотографию. К сожалению, авторы не сообщают, засчитали они эти зевки или не засчитали. Но в любом случае, даже если принять на веру показания подопытных, — что эти показания доказывают? Только то, что между зевком и температурой мозга действительно есть какая-то связь. Но они не доказывают, что это причинная связь, то есть что зевок вызывается потребностью охладить мозг. Они не исключают и такой возможности, что зевок имеет совсем иное назначение, а терморегуляция мозга — всего лишь его побочный эффект.

Какой должна была бы быть доказательная проверка? Пришлось бы следить за сотней людей круглый год, зимой и летом, непрерывно подсчитывая количество их самопроизвольных зевков при разной температуре. А у Гэллапа и сами-то зевки подсчитывались не самопроизвольные, а искусственно наведенные. Иначе говоря, он изучал не то, как человек зевает сам, по своей внутренней потребности, а как его «заражают» зеванием другие. А между тем многие специалисты считают, что хотя механика зевка в обоих случаях одинакова, но заразительное зевание — совсем не то, что самопроизвольное. Ну хотя бы потому, что заразительное зевание, в отличие от самопроизвольного, вовсе не присуще всем позвоночным — оно обнаружено только у людей и у человекообразных обезьян (кое-кто утверждает, что у собак тоже). Причем интересно: даже у людей оно случается не всегда. Как уже говорилось выше, дети (то ли до двух лет, то ли до четырех) на чужое зевание своим зеванием не реагируют. И что еще интересней: дети-аутисты реагируют на него куда меньше, чем здоровые дети, и притом тем реже, чем серьезней их аутизм. А поскольку аутизм — это, в частности, нарушение способности к социальным связям, то возникает мысль, что заразительное зевание — явление социальное (каковая мысль уже была высказана в самом начале этих рассуждений). Кстати, очень маленькие дети — тоже еще не вполне социальные существа.

Очень интересное исследование природы «заразительного зевания» было проведено приматологами де Ваалем и Кемпбеллом в начале 2011 года в приматологическом центре университета Эмори (США). Они изучили зевание у двух групп шимпанзе, которые содержались в разных загонах. Каждой обезьяне показывали девятисекундный видеоклип, изображавший зевающую обезьяну. Подопытные зевали в ответ, но как! Они зевали на 50 процентов чаще, когда видели зевающую обезьяну из своей группы, и, что то же самое, на 50 процентов реже, когда видели «чужую» обезьяну. Между прочим, у людей тоже наблюдается такая предвзятость: если человек испытывает боль или видит, как другой человек испытывает боль, у него активируются нейроны в определенном участке мозга (ученые называют это «эмпатией», проще говоря — сочувствием), но этот участок активируется сильнее, если страдает «свой», из той же социальной группы. Вот почему де Вааль и Кемпбелл в своей статье назвали зевание «индикатором эмпатии». Сегодня считается, что эмпатия порождается благодаря тому, что в мозгу многих позвоночных животных есть особые, так называемые «зеркальные» нейроны, которые в ответ на стимулы от существ своего вида (а иногда и другого) порождают такие же стимулы в своем мозгу, и это позволяет этим существам до некоторой степени «ощущать», что ощущает другой, или «имитировать» его действия (возможно, что дети именно так учатся говорить). Не исключено, что заразительное зевание — тоже разновидность такой «имитации», основанной на зеркальных нейронах.

В любом случае ясно, что заразительное зевание может играть серьезную выживательную роль. Зевнув при виде врага, животное может «заразить» зевками других членов своей стаи, то есть, в сущности, передать им сигнал опасности. А если прав Беррингер, то даже взбодрить этим всю стаю. И животные действительно зевают при виде врага. Как мы уже знаем, бабуины — да и другие обезьяны тоже — часто зевают, чтобы устрашить соперника из своей же стаи. Но оказывается, они зевают и при виде «чужака», вторгшегося на их территорию (у обезьян очень силен «территориальный инстинкт»). Зевают ли они ему в морду для устрашения или для того, чтобы продемонстрировать свое бесстрашие, — но они явно что-то сообщают ему своим зевком, что-то не менее важное, чем та информация, которую они при этом одновременно передают членам своей стаи. Поэтому можно считать доказанным, что зевок, каковы бы ни были все его другие возможные назначения, — это еще и важный (в эволюционном смысле) способ социальной коммуникации.

Напоследок поделюсь еще одной информацией. Знаете ли, почему нужно прикрывать зевок ладошкой? Вовсе не из вежливости. Просто древние люди считали, что зевок возникает, когда душа хочет покинуть тело, — вот ее и не нужно выпускать. Не знаю, как насчет души, но слишком частое зевание (например, знаменитая пациентка доктора Шарко зевала восемь раз в минуту, 480 раз в час) действительно может быть признаком болезни — расстройства сна, хронического несварения желудка, сердечной болезни, приближения мигрени, эпилептического припадка и т. д. Но болезней, вызывающих нарушение зевания, так много и они так серьезны, что интересующихся я лучше отошлю к подробному и высоко профессиональному обзору французского врача Валюсинского (Olivier Walusinski. «Yawning in Deseases»).

Ответ на этот вопрос не совсем тот, что первым приходит в голову. Нет, мы не потому не пьем ночью, что спим. Мы не пьем, потому что нам не хочется. А днем хочется. А почему нам вообще хочется пить? Потому что мы непрерывно теряем воду, а вода нужна нам, как жизнь. Более того, вода и составляет основу нашей жизни. Взрослое человеческое тело на 57 процентов (в среднем) состоит из воды (новорожденное — почти на 75 процентов, но за первые десять лет жизни воды в теле становится меньше). Это означает, что в человеке весом 70 килограммов содержится около 40 литров воды. Две трети этой воды содержатся в клетках (включая наши нейроны — да-да, включая наши драгоценные нейроны, в них тоже не всё — мысли). Оставшуюся треть составляет внеклеточная жидкость, в том числе плазма крови (в которой плавают красные кровяные тельца и прочая живность). Понятно, что песенка права: без воды ни туды и ни сюды… Но вот беда — мы эту драгоценную воду все время теряем. За сутки взрослое человеческое тело теряет примерно 2,5 литра столь необходимой ему жидкости. Считается, что около 1,4 литра воды оно теряет с мочой, около 0,6 литра — с потом, около 0,3 литра — за счет воды в выдыхаемом воздухе и еще 0,2 литра — представьте, с калом. Итого 2,5 литра.

На первый взгляд 2,5 литра не так уж много. Но это взгляд именно первый — и неверный. Наш организм (как, впрочем, и любой другой живой организм) очень тонко запрограммирован природой и не терпит серьезных отклонений от гомеостаза, то бишь от условий, обеспечивающих динамическое равновесие всех идущих в нем биохимических процессов, именуемых «жизнью». В особенности не терпит он дегидратации, что и понятно, в свете вышесказанного. Потеря воды немедленно нарушает такие важнейшие параметры гомеостаза, как солевой обмен и осмотическое давление[1] в клетках и крови. Поэтому теряемую за день воду нужно возмещать. Хочешь не хочешь, а нужно пить. И если мы сами этого не понимаем, природа (в лице нашего организма) нам об этом напоминает. Она придумала для этого замечательный механизм, который, кстати, всем нам хорошо знаком с раннего детства. Этот механизм называется «жажда».