Я оставил мистера Мэгриджа на палубе, в руках нескольких ухмыляющихся матросов, призванных для исполнения приказа капитана. Мистер Мэгридж сонно бормотал, что он «сын джентльмена». Спустившись по трапу убрать в каюте со стола, я услыхал, как он закричал при первом ведре воды.

Вольф Ларсен подсчитывал свой выигрыш.

– Ровнехонько сто восемьдесят пять долларов, – произнес он вслух. – Как я и думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.

– И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, – смело заявил я.

Он насмешливо улыбнулся мне.

– Горб, в свое время я изучал грамматику, и думаю, что вы путаете глагольные времена. Вы должны были сказать «принадлежали».

– Это вопрос не грамматики, а этики, – ответил я.

Прошла минута, прежде чем он заговорил снова.

– Знаете ли вы, Горб, – медленно и серьезно начал он, с неуловимой грустью в голосе, – что я в первый раз слышу слово «этика» из человеческих уст? Вы и я – единственные люди на этом корабле, знающие его смысл.

– В моей жизни была пора, – продолжал он после новой паузы, – когда я мечтал, что буду когда-нибудь беседовать с людьми, пользующимися таким языком, что когда-нибудь я поднимусь из низин жизни, в которых я родился, и буду вращаться среди людей, говорящих о таких вещах, как этика. И теперь я в первый раз услышал это слово произнесенным вслух. Но это все между прочим. А по существу, вы не правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а – факта.

– Понимаю, – сказал я, – факт тот, что деньги у вас.

Его лицо просветлело. По-видимому, он остался доволен моей проницательностью.

– Но вы обходите самый вопрос, – продолжал я, – который лежит в области права.

– Пхе! – отозвался он, презрительно вытянув губы. – Я вижу, вы все еще верите в такие пустые вещи, как право.

– А вы не верите? Совсем?

– Ни на йоту. Сила всегда права. И к этому все сводится. Слабость же не права. Другими словами, полезно быть сильным и вредно быть слабым, или – еще лучше – приятно быть сильным из-за получаемых от этого выгод и неприятно быть слабым, так как это невыгодно. Вот, например, владеть этими деньгами приятно. Владеть ими полезно. Но имея возможность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне, если отдам их вам и откажусь от удовольствия обладания ими.

– Но вы несправедливы ко мне, удерживая их, – возразил я.

– Ничего подобного. Один человек не может причинить другому несправедливость. Он может оказаться несправедливым только к себе самому. Я убежден, что поступаю дурно всякий раз, когда я соблюдаю чужие интересы. Как вы не видите сами? Могут ли две частицы дрожжей обидеть одна другую при взаимном пожирании? Им врождено стремление пожирать и стараться, чтобы их не пожрали другие. Когда они отклоняются от этого закона, они грешат.

– Так вы не верите в альтруизм? – спросил я.

Звук этого слова, по-видимому, показался ему знакомым, хотя заставил его напряженно задуматься.

– Погодите, это кажется, что-то относящееся к кооперации?

– Пожалуй, некоторая связь существует между этими двумя понятиями, – ответил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как знал, что он своими знаниями был обязан только чтению и самовоспитанию. Никто не руководил его занятиями. Он много размышлял, но ему почти не приходилось говорить. – Альтруистическим поступком мы называем такой, который совершается для блага других.

Он кивнул головой.

– Так, так. Теперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.

– У Спенсера?! – вскричал я. – Неужели вы читали его?

– Читал, хотя немного, – произнес он. – Я довольно хорошо понял «Основные начала», но от «Биологии» мои паруса повисли, а на «Психологии» я окончательно попал в мертвый штиль. По совести, я не мог понять, куда он там гнет. Я приписывал это своему скудоумию, но теперь знаю, что мне не хватало подготовки. У меня не было прочного основания для таких занятий. Только Спенсер да я сам знаем, как я долбил эти науки. Но из «Данных этики» я кое-что извлек. Там-то я и встретился с «альтруизмом», и теперь я припоминаю, в каком смысле это было сказано.

Я подумал, что этот человек едва ли вынес много из такой работы. Я достаточно хорошо помнил Спенсера, чтобы знать, что альтруизм лежит в основе его идеала совершенного поведения. Очевидно, Вольф Ларсен, впитывая учение великого философа, отбрасывал то, что ему казалось лишним, и приспособлял его к своим нуждам и желаниям.

– Что же еще вы там вычитали? – спросил я.

Он сдвинул брови, видимо, подбирая выражение для своих мыслей. Мной овладело волнение. Я ощупывал его душу, так, как он привык ощупывать души других. Я исследовал девственную область. Странное и ужасное зрелище развертывалось перед моими глазами.

– Коротко говоря, – начал он, – Спенсер рассуждает так: прежде всего, человек должен заботиться о собственном благе. Поступать так – нравственно и хорошо. Затем, он должен действовать для блага своих детей. И в-третьих, он должен заботиться о благе своего народа.

– Но наивысшим, самым разумным и правильным образом действия, – вставил я, – будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе, и о своих детях, и обо всем человечестве.

– Этого я не сказал бы, – ответил он. – Не вижу в этом ни необходимости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради них я ничем не поступился бы. Это все бредни и сентименты, и вы сами можете понять, что человек, не верящий в загробную жизнь, иначе мыслить не может. Будь предо мною бессмертие, альтруизм был бы для меня приемлем и выгоден. Я могу поднять свою душу на любую высоту. Но не ожидая ничего после смерти и имея лишь короткий срок, пока шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я поступил бы безнравственно, если бы соглашался на какие-нибудь жертвы. Всякая жертва, которая дала бы возможность шевелиться другой частице дрожжей, вместо меня, была бы не только глупа, но и безнравственна по отношению ко мне самому. Ожидающая меня вечная неподвижность не будет для меня ни легче, ни тяжелее от того, стану ли я приносить жертвы или заботиться только о себе в тот срок, пока я составляю частицу дрожжей и могу шевелиться.

– В таком случае, вы индивидуалист, материалист, а вместе с тем, неизбежно, и гедонист.

– Громкие слова! – рассмеялся он. – Но что такое гедонист?

Он одобрительно кивнул головой, выслушав мое определение.

– А кроме того, – продолжал я, – вы такой человек, которому нельзя доверять даже в мелочах, как только к делу могут быть примешаны личные интересы.

– Теперь вы начинаете понимать меня, – радостно улыбаясь, сказал он.

– Так вы человек, совершенно лишенный того, что люди называют моралью?

– Совершенно верно.

– Человек, которого надо всегда бояться?

– Вот именно.

– Бояться, как боятся змеи, тифа или акулы?

– Теперь вы знаете меня, – сказал он. – И вы знаете меня таким, каким меня знают все. Люди называют меня «волком».

– Вы – чудовище, – бесстрашно заявил я, – Калибан, создавший Сетебоса и поступающий, подобно вам, под действием минутного каприза.

Он нахмурился при этом сравнении, так как не понял его, и я догадался, что он вообще не читал этой вещи.

– Я как раз читаю Браунинга, – признался капитан, – и он подвигается у меня очень трудно. Я недалеко ушел, и у меня почти иссякло терпение.

Чтобы не наскучить читателю, я прямо скажу, что сбегал за книжкой в каюту капитана и прочел ему «Калибана» вслух. Он был восхищен. Этот примитивный способ рассуждения и взгляд на вещи были вполне доступны его пониманию. Он неоднократно прерывал меня своими замечаниями и критикой. Когда я кончил, он заставил меня прочесть второй раз и третий. Мы углубились и спор о философии, науке, эволюции, религии. Он выражался с шероховатостью самоучки, но с уверенностью и прямолинейностью, свойственными его первобытному уму. В самой простоте его рассуждений была сила, и его материализм был гораздо убедительнее замысловатых, материалистических построений Чарли Фэрасета. Этим я не хочу сказать, что он переубедил меня, заядлого идеалиста или, как выражался Фэрасет, «идеалиста по темпераменту». Но Вольф Ларсен штурмовал устои моей веры с таким мужеством и настойчивостью, которые внушали уважение к нему.