Другое дело – охотники. Все они более или менее были знакомы с морем и смотрели на мое штурманство, как на шутку. Действительно, это было смешно, что я, сухопутная крыса, исполнял обязанности штурмана, хотя быть предметом шутки для других мне совсем не хотелось. Я не жаловался, но Вольф Ларсен сам требовал в отношении меня самого строгого соблюдения этикета, какого никогда не удостаивался бедный Иогансен.

Ценою неоднократных стычек, угроз и воркотни он привел охотников к повиновению. От носа до кормы меня титуловали «мистер ван-Вейден», и только в неофициальных случаях Вольф Ларсен называл меня Горбом.

Это было забавно. Иногда во время обеда ветер крепчал на несколько баллов, и когда я вставал из-за стола, капитан говорил мне: «Мистер ван-Вейден, будьте добры поворотить оверштаг на левый галс». Я выходил на палубу, подзывал Луи и осведомлялся у него, что нужно сделать. Через несколько минут, усвоив его указания и вполне овладев маневром, я начинал распоряжаться. Помню случай в самом начале, когда Вольф Ларсен появился на сцене как раз, когда я начал командовать. Он покуривал сигару и спокойно смотрел, пока все не было исполнено. Потом остановился около меня на юте.

– Горб, – сказал он, – впрочем, простите, мистер ван-Вейден. Я поздравляю вас. Мне кажется, что теперь вы можете отправить отцовские ноги обратно в могилу. Вы нашли свои собственные и уже научились стоять на них. Немного упражнения со снастями и парусами, немного опыта с бурями, и, к концу плавания, вы сумеете командовать любой каботажной шхуной.

Этот период между смертью Иогансена и прибытием к месту промыслов был для меня самым приятным временем на «Призраке». Вольф Ларсен был не слишком строг, матросы помогали мне, и у меня больше не было столкновений с Томасом Мэгриджем. И должен признать, что по мере того, как проходили дни, я начал испытывать некоторую тайную гордость. Как ни фантастично было мое положение – сухопутного жителя, очутившегося вторым по рангу на корабле, – я справлялся с делом хорошо. Я гордился собой и полюбил плавное покачивание под ногами палубы «Призрака», направлявшегося по тропическому морю на северо-запад, к тому острову, где мы должны были пополнить запас пресной воды.

Но мое счастье было непрочно. Это было лишь время сравнительного благополучия между большими несчастиями в прошлом и такими же в будущем, ибо «Призрак» был и оставался ужасным сатанинским кораблем. На нем не было ни минуты покоя. Вольф Ларсен припоминал матросам покушение на его жизнь и трепку, которую они задали ему на баке. Утром, днем и даже ночью он старался всячески донимать их.

Он хорошо понимал психологическое значение мелочей и умел мелочами доводить свой экипаж до бешенства. При мне он вызвал Гаррисона убрать с койки положенную не на место малярную кисть и оторвал от сна двух подвахтенных только для того, чтобы они пошли за Гаррисоном и проверили, исполнил ли он приказание. Это, конечно, пустяк, но его изобретательный ум придумывал их тысячи, и можно себе представить, какое настроение это вызывало на баке.

Ропот продолжался, и отдельные вспышки повторялись неоднократно. Сыпались удары, и двое или трое матросов постоянно возились с повреждениями, нанесенными им их хозяином-зверем. Общее выступление было невозможно, ввиду большого запаса оружия на кубрике и в кают-компании. От дьявольского темперамента Вольфа Ларсена особенно страдали Лич и Джонсон, и глубокая грусть в глазах последнего заставляла сжиматься мое сердце.

Лич относился к своему положению иначе. В нем самом было много зверя. Он весь горел неукротимой яростью, не оставлявшей места для горя. На его губах застыла злобная усмешка, и, при виде Вольфа Ларсена, с них срывалось угрожающее рычание. Он следил глазами за Вольфом Ларсеном, как зверь за своим сторожем, и злоба клокотала в его горле.

Помню, как однажды в ясный день я дотронулся на палубе до его плеча, желая отдать ему какое-то приказание. Он стоял ко мне спиной, и при первом же прикосновении моей руки отскочил от меня с диким криком. Он на миг принял меня за ненавистного капитана.

Он и Джонсон убили бы Вольфа Ларсена при первой же возможности, но только такая возможность все не представлялась. Вольф Ларсен был слишком хитер, а кроме того, у них не было подходящего оружия. Одними кулаками они ничего не могли достигнуть. Время от времени капитан показывал свою силу Личу, который всегда давал сдачи и кидался на него, как дикая кошка, пуская в ход и зубы, и ногти, но в конце концов падал на палубу без сил и часто даже без сознания. И все же он никогда не отказывался от новой схватки. Дьявол в нем бросал вызов дьяволу, сидевшему в Вольфе Ларсене. Стоило им обоим одновременно появиться на палубе, как начинались проклятия, рычания, драка. Один раз я видел, что Лич кинулся на Вольфа Ларсена без всякого предупреждения или внешнего повода. Однажды он швырнул в капитана свой тяжелый кинжал, пролетевший всего на дюйм мимо его горла. Другой раз он бросил в него с реи стальной драек. Трудная задача была попасть в цель при качке, но острие инструмента, просвистав по воздуху с высоты семидесяти футов, мелькнуло мимо самой головы Вольфа Ларсена, когда тот показался из люка, и вонзилось за целых два дюйма в твердую палубную обшивку. Потом он пробрался на кубрик, завладел заряженным дробовиком и собирался выскочить с ним на палубу, когда его перехватил и обезоружил Керфут.

Я часто задавал себе вопрос, почему Вольф Ларсен не убьет его и не положит всему этому конец. Но он только смеялся и, казалось, наслаждался опасностью. В этой игре была для него какая-то прелесть, подобная тому удовольствию, которое доставляет укротителям диких зверей их работа.

– Жизнь придает остроту, – объяснял он мне, – когда ее держит в своих руках другой. Человек по природе игрок, а жизнь – самая крупная его ставка. Чем больше риск, тем острее ощущение. Зачем я стал бы отказывать себе в удовольствии взвинчивать Лича до последних пределов? Этим я ему же оказываю услугу. Мы оба переживаем сильнейшие ощущения. Его жизнь богаче, чем у любого другого матроса на баке, хотя он и не сознает этого. Он имеет то, чего нет у них – цель, поглощающую его всего: желание убить меня и надежду, что это ему удастся. Право, Горб, он живет богатой и высокой жизнью. Я сомневаюсь, чтобы он когда-либо жил такой полной и острой жизнью, и иногда искренно завидую ему, когда вижу его на вершине страсти и исступления.

– Но ведь это трусость! трусость! – воскликнул я. – Все преимущества на вашей стороне.

– Кто из нас двоих, вы или я, больший трус? – серьезным тоном спросил он. – Попадая в неприятное положение, вы вступаете в компромисс с вашей совестью. Если бы вы действительно были на высоте и оставались верны себе, вы должны были бы взять сторону Лича и Джонсона. Но вы боитесь, боитесь! Вы хотите жить. Жизнь в вас кричит, что она хочет жить, чего бы это ни стоило. Вы влачите презренную жизнь, изменяете вашим идеалам, грешите против своей морали и, если есть ад, прямым путем ведете туда свою душу, да! Я выбрал себе более достойную роль. Я не грешу, так как остаюсь верен велениям жизни во мне. Я искренен, по крайней мере, со своей совестью, чего вы не можете сказать о себе.

В том, что он говорил, была своя правда. Быть может, я, в самом деле, праздновал труса. Чем больше я размышлял об этом, тем яснее сознавал, что должен поступить так, как он подсказывал мне, то есть примкнуть к Джонсону и Личу и вместе с ними постараться убить его. В этом, мне кажется, сказалось наследие моих суровых предков пуритан, оправдывавших даже убийство, если оно делается для благой цели. Я не мог отделаться от этих мыслей. Освободить мир от такого чудовища казалось мне актом высшей морали. Человечество станет от этого только счастливее, а жизнь лучше и приятнее.

Я раздумывал об этом, ворочаясь на своей койке в долгие бессонные ночи, и перебирал в уме все факты. Во время ночных вахт, когда Вольф Ларсен был внизу, я беседовал с Джонсоном и Личем. Оба они потеряли всякую надежду, – Джонсон, благодаря мрачному складу своего характера, а Лич потому, что истощил свои силы в тщетной борьбе. Однажды он взволнованно схватил мою руку и сказал: