Кузьмин нажал на клавишу. «Маяк» передавал эстрадный концерт.

— Помочь не надо ли чего? — спросил Кузьмин.

— Пока не надо.

— А курить здесь можно?

— Кури. Где-то под кроватью есть пепельница. Наклонившись, Кузьмин пошарил рукой и вытащил на свет огромную пепельницу, наполненную разнокалиберными окурками. Папиросы «Дюшес» с толстыми мундштуками, испачканными помадой, сигареты с фильтром и без фильтра, «Беломорканал», докуренный «до фабрики», с крепким мужским прикусом на смятом мундштуке.

— А кто в этой комнате курил?

— Подруга… Позавчера на материк ее проводили, в отпуск. Пришли три девчонки, выпили бутылку вина…

— Я смотрю, здесь девчонки «Беломор» курят.

— Ребята, из соседней комнаты. Приходили с гитарой…

Кузьмин наклонился к беспорядочно сваленной одежде, извлек из кармана бутылку вина. Нина вышла из-за шкафа, держа в руках чайник и две чашки.

— Убери эту гадость, — брезгливо скривилась она. — Мы чуть не отравились… Это прошлогоднее вино, на складе замерзло…

— У меня еще есть, — сказал Кузьмин. — Не портящийся продукт.

При виде бутылки коньяка Нина заметно погрустнела. Она ушла за шкаф и долго не появлялась. За стеной кто-то неожиданно громко рассмеялся, послышался визгливый женский голос: «Да ну тебя, Колька!..» Потом все снова стихло.

— Я подумала, что ты, наверно, проголодался, и приготовила ужин, — сказала Нина и начала расставлять на столе тарелки с сыром, шпротами, тушенкой и консервированным салатом.

— Да я, в общем-то, не так чтобы очень…

— Не оправдывайся. Бери вилку и ешь. С хлебом.

— Рюмки дай какие-нибудь, — попросил Кузьмин.

Нина принесла из-за шкафа две маленькие, с наперсток, рюмки. Мимоходом она выключила верхний свет, от которого уже начинали болеть глаза, и включила зеленую лампу, пристроенную на стене вроде бра.

— Полный интим, — невесело усмехнувшись, сказал Кузьмин.

— Уж какой есть, — в тон ему ответила Нина.

— А-а… Ладно! Проще жить надо! Давай выпьем!..

— Мне чуть-чуть, — сказала Нина, прикрывая рукой рюмку.

— Ну, за земляков! Чтобы зимовка у них была теплая, дорога легкая и чтобы хоть кто-нибудь вспоминал их добрым словом на материке, — сказал Кузьмин, задумчиво глядя на рюмку. — А еще, чтобы они почаще ходили друг к другу в гости — земляки!..

И, подмигнув Нине, Кузьмин выплеснул содержимое рюмки в рот.

— Ко мне еще никто не приходил в гости, — сказала Нина.

— А соседи с «Беломором» и с гитарами?

— Это все к Веронике… — будто оправдываясь, сказала Нина.

— Ничего, наши ноги в наших руках! У меня по плану, кажется, через месяц должен быть облет трассы. Выберу пред штормовую обстановку и заявлюсь к тебе недели на две… Плохая идея?

— Хорошая идея. Да только ты не прилетишь.

— Почему?

— Не знаю. Ладно, не будем об этом. Чаю хочешь?

— Хочу, — растерянно произнес Кузьмин.

— Чайник остыл уже, пойду подогрею.

Нина ушла за шкаф, а Кузьмин налил себе полную рюмку коньяку и одним махом выпил.

— Ты не злись на меня. Во-первых, у меня характер такой — все говорят: «Колючка»… Во-вторых, я просто устала сегодня. Да и зря мы все это затеяли…

— Если хочешь, я могу уйти, — независимо пожал плечами Кузьмин, но уходить ему не хотелось, и Нина тоже знала это.

— Куда ты сейчас пойдешь? — вздохнула она. — В гостиницу не пустят…

— В аэропорт. На креслах переночую.

— Там после твоего рейса еще три борта ожидалось. Забито все, наверно… Я постелю тебе на Веркиной постели. Пей чай пока…

Она села к столу, задумчиво подперев подбородок.

— Черт знает что такое! — неожиданно жалобно сказала она.

— Ты… о чем?

— Ничего, так… Дай сигарету. Кузьмин прикурил две сигареты, одну протянул Нине.

— Где ты научился так прикуривать?

— А что?

— Красиво! — издевательским тоном произнесла Нина. — Как в кино!..

— А ведь верно, где-то в кинофильме подсмотрел, — признался Кузьмин.

— Не люблю я кинофильмы, — сказала Нина, и Кузьмину на миг показалось, что в ее глазах мелькнули злые огоньки.

— Почему не любишь? Всем нравится… — примирительно сказал Кузьмин.

— Слишком уж красиво все там получается! Складно, как в кино!.. А самое противное — возвращаться в эти четыре стены. Тоска такая — выть хочется. А Верке нравится. «Бедовый фильм! Бедовая любовь!..» У нее все бедовое. А сама она несчастная. Липнет к мужикам, а потом ревет в подушку.

— Ты на меня злишься? — тихо спросил Кузьмин.

— Нет. На себя, наверно… Извини.

— Музыка хорошая, — сказал Кузьмин. — Давай потанцуем?

— Не хочется. Лучше я рядом с тобой сяду, чтобы ты не смотрел на меня. Можно?

— Садись, — оторопело согласился Кузьмин и подвинулся.

Нина села на кровать, сетка жалобно скрипнула.

— Только ты будь человеком, — попросила Нина, поворачивая голову и глядя прямо в глаза Кузьмину.

И было столько пронзительного отчаяния в этом взгляде, что Кузьмину стало не по себе.

— Как тебя зовут? — спросила Нина, помешивая ложечкой чай. Спохватившись, она торопливо добавила: — Только без брудершафтов!

— Зови Сашей.

— Хорошее имя, — сказала Нина. — Пей чай, Саша, а то он опять остынет.

— Я лучше налью чаю, который не остывает, — сказал он и потянулся за бутылкой коньяка. — Это я однажды патруль обманул, когда в армии служил… Ехал в отпуск, зашел в ресторан на вокзале — в другие-то рестораны солдату не положено заходить, а в вокзальный можно, — оживившись, рассказывал Кузьмин… — И надо же — за соседний столик садится офицер с повязкой патруля. Ко мне официантка подходит, а я мнусь, понимаешь ли… Она догадливой была, принесла мне коньяк в стакане с подстаканником. И ложечка была, и кружок лимона плавал…

Он случайно перевел взгляд вниз и увидел, что Нина успела переобуться, и теперь вместо неуклюжих валенок на ее ногах поблескивали черные лаковые туфли. «А ведь это она для меня», — подумал Кузьмин и благодарно улыбнулся.

— Чего ты на мои ноги уставился?

— Зачем ты грубишь? — обиделся Кузьмин.

— Не знаю. Наверно, потому, что мне плакать хочется… Завидую я вам, мужикам! Пришел и ушел. И все. А завтра знаешь какой вой поднимется в общежитии?.. Господи, за что такое наказание!..

Бережно опустив на стол рюмку, Кузьмин решительно выбрался из-за стола и направился в угол, где была свалена одежда.

— Ты куда? — встревожено спросила Нина.

— Зачем же тебе такое наказание? — жестко спросил Кузьмин.

— Не уходи, Саша… Я, наверно, эгоистка, только о себе думаю…

Она подошла к нему, подняла голову, и Кузьмин увидел, что глаза ее полны слез.

— Ну, ну, Нина… Да брось ты! Виданное дело — реветь, — бормотал Кузьмин, чувствуя, как к его сердцу подкатывает теплая волна неожиданной нежности. — Ты брось!.. Смотри на вещи проще…

Нина доверчиво ткнулась лбом в плечо Кузьмина, и он некоторое время боялся пошевелиться, чтобы не отпугнуть робкую душу. Осторожно поднял руки, положил Нине на плечи и тут же почувствовал, как на его шее сплелись сухие горячие руки.

— Нинок, Ниночка… — прошептал Кузьмин пересохшими губами.

Она не открывала глаз, будто боялась вблизи увидеть чужое лицо, отыскала прохладными губами его губы и заставила его замолчать. Потом ее рука нашарила на стене выключатель, и в комнате стало темно, лишь снизу тускло светилась шкала радиоприемника и изумрудно мигала индикаторная лампа.

Кузьмин наклонился, легко подхватил на руки показавшуюся невесомой Нину и понес ее по комнате, ласково убаюкивая самыми нежными словами, какие только приходили на ум:

— Пташка ты моя сизокрылая… Кукушонок ты мой… А Нина прятала лицо у него на плече и тихонько всхлипывала.

Лишь несколько минут спустя Кузьмин заметил, что из приемника несутся бравурные звуки духового оркестра и что он машинально ходит по комнате в ритме солдатского марша.

Утром Кузьмин проснулся первым. Пошарив рукой возле кровати, он нащупал спички, сигареты; рука попала в какую-то лужу, и он отдернул мокрые пальцы, затем осторожно вытер их о свесившийся край простыни.