— Гена, возвращайся поскорее, — капризно сказала Ирина, слегка грассируя на букве «р» — это был верный признак того, что она слегка опьянела. — Должны же мы выбраться в отпуск в этом году!.. На Черном море будет бархатный сезон…

Касьянов представил себе Ирину — вероятно, она стояла сейчас неподалеку от стеклянных дверей кафе или ресторана, высокая, длинноногая, с распущенными белыми волосами и старательно подведенными ресницами, привычно подставляла себя под завистливые взгляды юнцов из терпеливой очереди за дверью, и, разговаривая, наверняка то и дело поглядывала в зал, где ее ожидал Парамонов.

— Извини, меня такси ждет, — соврал Касьянов, начиная злиться на Ирину и мысленно посылая ее к черту. — Привет твоему Парамонову!..

— Счастливого пути, дорогой!..

Она, видимо, тоже разозлилась, иначе не назвала бы дорогим.

Ну и пусть!

В трубке сердито запикали короткие гудки.

Касьянов вздохнул, проверил, на месте ли документы, вскинул рюкзак на плечо и вышел из квартиры, обреченно повторяя про себя: «Бархатный сезон, бархатный сезон!.. Бархатного сезона ей захотелось, видите ли!.. Бархатный сезон…»

А ведь и в самом деле, сентябрь только начинался.

До Амдермы Касьянов долетел на «Ил-18», а там ему предстояло пересесть на допотопный «Ли-2», потому что летом и осенью Диксон не принимал большие самолеты, об этом Касьянову рассказал сосед по самолетному креслу, худощавый мужчина, дочерна успевший загореть на юге и теперь возвращавшийся на свою зимовку. Летел он без багажа, с одной лишь авоськой, в которой лежали какие-то свертки в фирменной цумовской обертке. Одет он был в нелепое голубое пальто москвошвеевского фасона, с огромными пуговицами и оранжевой пластмассовой пряжкой. В Москве это пальто выделялось на фоне легких пиджаков, потому что было еще очень тепло, а в Амдерме люди уже одевались в полушубки. Касьянов не без удовольствия распаковал рюкзак и надел дубленку.

В ожидании самолета на Диксон Касьянов устроился вблизи окна, где было светлее, и взялся за английский детектив. Давешний сосед в голубом пальто слонялся по залу ожидания, затем увидел, что кресло рядом с Касьяновым освободилось, и торопливо плюхнулся в него.

— А вы, извиняюсь, до Диксона летите или дальше? — заглядывая Касьянову в глаза, спросил мужчина в голубом пальто.

— До Диксона, — не отрываясь от детектива, буркнул Касьянов.

Мне дальше — на мыс Желания, — не отставал мужчина. — Тут совсем близко, если напрямую, от Амдермы, но приходится лететь в контору, договор перезаключать, а потом уже вроде бы назад возвращаться…

Касьянов промолчал, и мужчина, поерзав в кресле, отвязался от него.

Обычно в командировках Касьянов предпочитал держаться замкнуто, знакомств не заводил и адресами с соседями по гостиничному номеру не обменивался, а если они приставали с расспросами, Касьянов сдержанно намекал на свою принадлежность к закрытым темам, о которых вне учреждения разговаривать не положено. В девяти случаях из десяти расспросы прекращались, и временные соседи переставали набиваться в приятели, уже не зазывали по вечерам в ресторан, и если садились играть в преферанс, Касьянова приглашали только для приличия, и тогда он великодушно соглашался и позволял себе выиграть или проиграть несколько рублей, при расчете за вист по 0,1, то есть по старой копеечке. Но даже и это случалось крайне редко, поскольку Касьянов после нескольких командировок научился солидно представляться, давать понять гостиничной администрации, изрядно замотанной бесконечными вопросами и стандартными ответами, что он, Касьянов, не совсем обычный командированный, что при нем находятся документы, с которыми было бы крайне нежелательно селиться в общем номере, это срабатывало почти безотказно, и в самой переполненной гостинице обычно обнаруживался какой-нибудь полулюкс за два с полтиной в сутки, иногда даже с телефоном и телевизором, так что дни командировки летели незаметно и были не утомительны; в Москву Касьянов возвращался посвежевшим и снова окунался в суматоху совещаний, согласований, отчетов, деловых встреч, телефонных разговоров, ругани с изготовителями, выбиванием из отдела снабжения дефицитных материалов, — снова Касьянов включался в бесконечную гонку за невидимым лидером, имея сзади грозного противника, который жарко дышал в спину и подгонял, подгонял, не давая ни минуты покоя. Этим противником было время. Суматошное и скоротечное, всегда дефицитное и растрачиваемое черт знает на что — встретить Веню, отдать импульсный генератор, заодно попросить для Николая Александровича английское руководство по игре в бридж; сводить Ирину на новый спектакль в «Современнике» и отнести белье в прачечную; написать технические задания смежникам и выпросить дополнительный телефонный аппарат, чтобы не бегать через всю комнату при каждом звонке; пообещать договориться, завязать деловые связи, заручиться поддержкой, сходить в пивной бар с Тараненковым, отдать на два дня квартиру Михасику, за это получить абонемент в зал ЦСКА на весь сезон, тут же сплавить абонемент начальнику экспериментального цеха, страстному поклоннику хоккея, и взамен устроить выполнение своего заказа на месяц раньше срока, — да мало ли неотложных дел случается каждую неделю, каждый день!.. Вырваться на три дня в командировку, — это уже облегчение, потому что можно расслабиться, отпустить вожжи, сходить в кино или посмотреть провинциальную оперетту, завести случайное знакомство, все равно с кем, кто подвернется, а можно и не заводить, так даже спокойнее. Отправляясь в командировку, Касьянов обычно старался не строить никаких планов на этот счет, и тогда все получалось само собой, а если заранее настраивал себя на ожидание мимолетной любви, все шло прахом, дела валились из рук, на каждую встречную глядел вопросительно: она или не она, — смеялся над своими беспочвенными притязаниями и еще больше страдал. В Москву возвращался раздраженным и злым, Ирина, наверно, догадывалась и смеялась над ним, Касьянов нарывался на ссору и не звонил по неделе, а то и по две, потом случались какие-нибудь умопомрачительные запонки или английская рубаха, Ирина звонила как ни в чем не бывало, мир восстанавливался, неудачная командировка вскоре забывалась, и лишь изредка, после раздраженного звонка приятеля, требовавшего вернуть долг, или после неприятностей на службе, вечером, в одиночестве, все мелкие обиды вновь поднимались, припоминались до самых обидных подробностей, и тогда Касьянову начинало казаться, что вся его жизнь проходит мелко и незначительно, годы представлялись прожитыми впустую, нудно и бессмысленно, горечь росла, жгла, заполняла все существо Касьянова, не давала ни минуты покоя, и было лишь одно средство избавиться от нее, средство запретное, как удар ниже пояса, но безотказное.

Касьянов торопливо собирался и ехал на окраину Москвы, в ресторан «Сетунь», где работала Лида.

Парни из оркестра подходили к нему, здоровались, спрашивали, как дела и выпивали по рюмке коньяку, а потом они уходили на свою микроскопическую эстраду играть танцы. Руководитель оркестра, Генрих Константинович, специально для Касьянова играл танцы, чтобы Лида не пела, а могла посидеть с ним за столиком. Танцевать она обычно отказывалась, говорила, что это не разрешается. Пила она совсем мало, рюмку за весь вечер или фужер шампанского. Касьянов знал, что она любит его, и был благодарен ей за то, что она ни о чем не спрашивала, а если Касьянов начинал что-либо объяснять — не мог выкроить ни минутки, был в командировке или болел, — Лида останавливала его на полуслове и умоляла замолчать. Касьянов с облегчением умолкал, молча пил свой коньяк и ел пережаренный бифштекс, поеживаясь под любопытными взглядами ресторанной публики. Похоже, что Лида не верила рассказам Касьянова о том, что он работает в закрытом институте, с частыми командировками на объекты; но это все ее мало интересовало, потому что она любила его по-матерински бескорыстно, искренне радовалась его неожиданным появлениям и лишь чуточку огорчалась, если замечала в Касьянове следы былых огорчений, и как могла пыталась успокоить. Когда заканчивалась работа, Лида брала на кухне пять-шесть шашлыков, апельсины, лимоны, и они ехали в Чертаново, где было тихо и уютно, где за ширмой тихонько вздыхала во сне пятилетняя Белка, дочь Лиды. Бывший супруг изредка навещал Лиду, приносил дочери недорогие подарки и уговаривал вести себя хорошо и во всем слушаться маму, обещал в следующий раз свозить в зоопарк и снова исчезал на полгода. Лида его тоже жалела, потому что у Игоря жизнь не сложилась и во втором браке, ему было уже тридцать шесть, а он ничего не добился, работал саксофонистом в заштатном оркестре, знакомые говорили Лиде, что часто видят его пьяным. Своей собственной неустроенности Лида будто бы не замечала, умела обходиться тем, что у нее было — днем стирка, шитье, приготовление обедов и ужинов, беготня по магазинам, уборка квартиры, а вечером работа, и так изо дня в день. Когда-то ее приглашали работать в оркестр Лундстрема, но там нужно было постоянно ездить на гастроли, Белку оставлять было не с кем, пришлось отказаться, надеялась, что пригласят куда-нибудь еще, на радио или в Москонцерт, но больше уже не приглашали. Касьянов однажды спросил, что она собирается делать, когда придется уйти с эстрады, в ресторане нельзя петь до пенсии. Лида не любила обсуждать свое будущее и на вопрос Касьянова ответила с плохо скрываемым раздражением: «Не пропаду! Конвейеров на мой век хватит!»— а потом попросила больше на эту тему разговоров не заводить. Касьянов тогда же подумал, что надо бы помочь ей, у него был один знакомый музыкальный редактор на радио, бывший одноклассник, большой оболтус, с которым Касьянов виделся раз в год на встрече выпускников. Музред долго морщился, выпытывал у Касьянова, кем Лида ему приходится, намекал на необходимые издержки при устройстве карьеры певицы, особенно если у нее нет специального образования; Касьянова это покоробило, и он даже не дослушал, что ему говорил бывший одноклассник, и на этом все его благие порывы иссякли.