Чтобы в долгу не остаться, Веня сам себе искал дело: простоял две вахты у трапа, грузил с командой продукты, мыл бачки на камбузе, а в последнюю перед отходом ночь, увидев на корме позеленевшую рынду, оттер ее кирпичом до золотого блеска.

Новая жизнь была обильна всем — друзьями, едой, впечатлениями. Веня воспринимал ее как неожиданный подарок судьбы и все ждал, что она вот-вот кончится. Уйдет от причала «Пикша» — и он тоже пойдет. Куда конкретно пойдет, он представлял неясно. Впереди было, конечно, море, но между морем и теперешней жизнью зиял темный провал, который неизвестно как нужно преодолеть. Он понимал, что преодоление это не сулит ему легкого пути, и та перспектива, которую раскрыл перед ним Дугин, не разуверила его в этом.

«Крестный» не считал его безвинно пострадавшим, хотя и сочувствовал от души.

— Любишь кататься — люби и саночки возить, — сказал он на прощание. — И готовься, холку нагни ниже, груз в них будет не слабый, сам нагрузил. Коли выйдешь отсюда — о море забудь. Никто тебе беспаспортному визу не откроет. А станешь его получать — выяснится, что ты дезертир с трудового колхозного фронта, к тому же подлог совершил. Скорее всего, вернут в колхоз, а может быть, и дальше пошлют. Время сейчас такое, всякое случается.

— Так я ведь для моря взял-то. Мой он, документ этот, — пробовал возражать Веня.

— Твой-то твой, но еще и государственный. Ты этим пренебрег. Жил в колхозе, а рассудил, как единоличник.

Веня не понял, почему ему нельзя в море, но больше возражать «крестному» не стал, спросил только, подавив вздох:

— Что же мне делать?

И не услышал ясного ответа.

— Не знаю, Веня. Не берусь советовать. Может, и подождать стоит. Но ожиданием ты вину свою усугубишь. Решай, дорогой, сам.

Что такое «дальше», куда могли его послать, Веня тогда не очень понимал. Возвращение в деревню представлялось ему позорным отступлением. Большой вины за собой не чувствовал, а коли так, то и усугублять особо нечего. За время, проведенное на «Пикше», Веня так полюбил судовую жизнь, так усвоил ее и принял, что никакого другого существования представить себе не мог. И он решил подождать. В глубине души надеялся, что есть еще один вариант, не предусмотренный «крестным»: может быть, о нем вспомнят, найдут его, и когда он все расскажет — выправят новые документы и пошлют в море, догонять лихтер «Медвежий». Тогда все само утрясется и не надо будет рисковать, подвергая себя опасности лишиться моря вовсе. Пока-то оно все-таки рядом.

Молва о работящем Вене перекинулась на соседние тральщики, и когда ушла «Пикша», погудев на прощание, Веня перебрался на соседнюю «Гижигу» и исправно трудился на ней всю стоянку.

Так и потекли они, денечки, неделя за неделей, месяц за месяцем. Грели, кормили, работку подкидывали, не обижали. На той же свалке, где очнулся, под перевернутой шлюпкой вырыл он себе землянку в рост человека, утеплил полы и стены картонной тарой, топчан приволок, рундук вместо шкафа поставил — живи да радуйся. Спички, свечка под рукой и фонарик аккумуляторный — свое электричество, при желании и почитать можно. В теплых вещах тоже недостатка не было. На той же свалке такие богатства отыскать можно, что — будь Венина воля — спокойно бы новый пароход себе построил и пошел бы путешествовать по морям и океанам, как бывало в мечтах…

Богато моряки живут. А чего? Казенное, не жалко. Барахла на свалке столько скопилось, что на всю деревню хватит. Коровник новый построить, свою электростанцию, завести машинное доение, свет в каждой избе, на улицах фонари, в домах радиоточки, — не остыв еще от родной темной деревеньки, фантазировал Веня.

Природная любознательность предоставляла Вене необозримое поле деятельности. Жизнь порта по своим возможностям могла соперничать с размерами океана и мало-помалу захватывала Веню в плен. Мечта о море жила в нем, но постепенно отдаляясь, а рядом обступала жизнь, полная неизведанного, увлекательного, нового, и, погружаясь в нее, он все больше увеличивал зияющий провал, который разделял далекое море и близкую реальность.

Первое время Веня ощущал свою деревенскую сущность как ущербность. Хотя в школе у него были почти одни пятерки и учитель советовал ему продолжать образование, речь его и выговор часто служили поводом для насмешек, и он, себя воспитывая, исключал из употребления непонятные для окружающих, но такие родные для него слова, как пекалица, тонки, ужедь… Но вообще-то шибко грамотных вокруг не было. Сами морячки, может, чуть раньше приехали из деревень, и хотя старались выглядеть под городских, Веня, сойдясь ближе, так настоящих-то городских и не встретил, кроме разной приблатненной шпаны, которая «мазу держала», хуже других была — и ругалась злее, и пила больше, и в драках без удержу. От нее-то, от приблатненной, все обиды и шли. Иной раз, не снеся пьяных издевок, он сам бросался головой вперед и пару раз был жестоко бит. Учили его жизни, и он совсем-то шанявой не был, привыкал, свою тактику поведения вырабатывал, понимал, что плетью обуха не перешибешь…

«Где же город-то настоящий?» — часто вопрошал Веня и не мог дать ответа на этот не праздный для себя вопрос.

Изначально жизнь для него была миром добра, справедливости и порядка. И если он видел в деревне несоответствие такому представлению, то ведь это легко объяснить: председатель — прижимистый, уполномоченный — хапуга, завмагша — воровка. В малом деревенском пространстве все их личные пороки превращались в общественное зло. В деревне очень многое зависело от них, от отдельных людей, которые, не думая о справедливости, преследовали свои цели. Эти люди — «ошибки человеческие», так Веня определил их сущность. И чем меньше людей вокруг, тем активней они проявляются.

Город же — дело другое. Людей в нем много, а если встречаются отдельные «ошибки», они растворяются в общей нормальной жизни и вреда существенного принести не могут. Кроме того, в городе настоящая власть существует, а власть на то и поставлена, чтобы порядок соблюдался. Такое у него представление было: власть — это орган, которым осуществляется справедливость. И потому самый главный и справедливый город из всех — это Москва и самое большое счастье — в таком городе жить. Но живут там самые лучшие люди, самые умные, самые способные к работе — заслужить надо, чтобы жить в таком городе. Москвичей в своей жизни он не встречал, но был убежден, что люди они исключительные. Ну а город большой, областной, в который он попал, — это младший брат Москвы, и потому истинных горожан встретить ему очень хотелось. Может быть, они и смогли бы помочь в его беде.

Но довольно быстро Веня понял, как наивны его надежды на благополучный исход. С палубы «Гижиги» он увидел, как мимо борта на длинном буксире тянут большую грязную баржу. Буксир менял ход, лавируя на загруженном рейде, и баржа рыскала по гладкой воде, не умея сама управляться. Стальной канат дергал ее за облупившийся нос, давал нужное направление, и она безропотно повиновалась, словно старая ослепшая лошадь.

Веня любил провожать пароходы и каждый раз, волнуясь, подолгу смотрел им вслед. Он глубоко вздыхал, усмиряя бьющееся сердце, от непонятных чувств на глаза набегали слезы. Ему и жалко их было, и тревожно, что, оставляя берег, становились они беззащитными, уязвимыми, и вместе с тем он словно радужное свечение вокруг них различал, будто наполнены они были счастьем от предстоящей близкой встречи с морем. Он посылал с ними привет морю и приближался к своей мечте.

«И эта старая туда же…» — с сочувствием подумал он про баржу и вдруг прочел на ее борту надпись — «Медвежий».

— Мой пароход-то! Мой лихтер «Медвежий»! — закричал он, радостно оглядываясь. Но рядом никто не стоял.

И радость вдруг его оставила, уступив место жгучей обиде.

— Эй, что же вы, на лихтере? Возьмите меня! Я ваш. И место мое свободно. Как же так? Меня направили, я значусь! — взывал Веня.

Баржа понуро следовала за натянутым тросом. На палубе ее не было людей. Веня узнал, что такое лихтер: тупоносое, глупое корыто, которое движется куда его тянут. Нет у него ни своего хода, ни руля, ни ветрил.