— Ну и ладно, пускай, не надо мне такого, — всхлипывая, бормотал Веня. — Пусть уходят. Я сам.

Так он понял, что про него забыли, никто не ищет, не вспоминает, и от этого почувствовал себя страшно маленьким, одиноким, брошенным. Он, такой большой, единственный Веня Егоров, со своими чувствами, желаниями, с мечтой, — он, оказывается, никому не нужен.

— Не может быть! Не может быть! — повторял Веня, стуча кулаком по поручням.

Он вспомнил потом слова «крестного» и понял, что тот был прав. Умом Веня сознавал, что выпал из общей цепи людей, жизнь которых подчинена разумному порядку. Он сам шагнул за ворота и остался вне закона, исключив себя из всякой человеческой общности — города ли, деревни или семьи, и теперь, если захочет вернуться в общее людское русло, за грехи свои должен расплатиться сполна. Пусть не украл он, не предал никого, кроме себя, никому другому вреда не причинил, но — нарушил некую законную связь, тот порядок, которым власть осуществляет справедливость; раз нельзя жить без документов, значит, есть в этом свой смысл, может, до конца ему и неясный.

Он превратился в «человеческую ошибку», такую же, как уполномоченный или завмагша, и потому подлежит наказанию. Но сердцем он не мог с этим смириться, ему казалось, что тюремная тяжесть наказания не соответствует мере сознаваемой им вины, и продолжал жить, как живется.

Теперь, из пятнадцатилетнего далека, жизнь эта виделась ему в расцветке полярных времен года. Зимы с синими ненаступающими рассветами, когда траур темноты и холода приносил множество бытовых неудобств, тем самым затормаживая время и превращая зиму не в противовес лета, а в самостоятельную, неудобную, очень долгую пору; и быстротечного, в общем-то теплого и совестливого лета, которое всеми силами старалось восполнить недостающие зимой условия существования.

Вслед за природными вехами жизни проступали отдельные суда и отдельные люди, связь с которыми тянулась через годы, иногда меняя знаки плюс на минус, но чаще оставаясь неизменной.

Первое судно его, «Пикша», так и осталось главным по разным причинам. То ли так неожидан был для него добрый прием, то ли в самом деле команда подобралась на редкость славная в те тяжелые для флота пятидесятые, то ли «крестный» свою роль сыграл, — но за все эти годы не швартовалось у причалов судно, которое он с большей охотой назвал бы своим. Он и встречал, и провожал «Пикшу», и работу делал наравне с ребятами, а иногда и сверх того. Ну а коль судно это ходило в «Сельди», то есть ловило селедочку, то и флот сельдяной Веня считал своим и судам его оказывал предпочтение.

Нельзя сказать, что это внимание так уж льстило команде, сейчас-то он это понимает, бездомный бич — не подарок, но по сути человеческой лишним рукам рады были на любом тральщике, тем более что у Вени не только руки были способными к работе, но и голова.

С той же «Пикши» повелась на него осада. Парни, словно сговорившись, решили сделать Веню полноправным гражданином страны, и когда минули самые опасные времена — пять лет как раз и прошло, «дед» сам взялся ему помочь. Разведал в кадрах, по каким каналам должен числиться пропавший без вести друг, а когда выяснилось, что он нигде не значится, посоветовал Вене простой и надежный способ, каким можно доказать факт существования его на белом свете. Вместе они составили письмо в далекий сельсовет с просьбой подтвердить факт рождения Егорова Вениамина Петровича.

Тогда как раз только Джорджес-банку осваивали, и «Пикшу» послали на несметные рыбные богатства. Тральщики оттуда пустыми не возвращались, и можно было порадоваться за родной пароход. Но ох как далеко находилась эта богатая банка — силушки никакой ждать у Вени не оставалось, когда наконец вернулась «Пикша» к родному берегу, чуть не по трубу забитая рыбой, и под звуки духового оркестра привязалась к причалу.

Тогда это еще внове было, чтобы музыка на причале, и родные, и речи. «Дед» тихо из толпы слинял, обнялся в сторонке с Веней — и ходу на главпочтамт. А Нина Петровна, жена его, и малый тогда еще Андрейка рысцой вдогонку — тятька от них сбегает! Веню тогда они не знали и объяснениями отца на ходу удовлетвориться, конечно, не могли. Они другое подумали: трехмесячные рейсы были еще в диковинку, случалось, что и в самом деле психика не выдерживала. «Дед» бежит зигзагом, качает его после моря, а те двое за ним и голосят на весь порт. Вене не до смеха было, стыдом заливался. А через полчаса «дед» вернулся, весь мокрый от пота, и, сияя, как начищенная рында, вручил Вене конверт с далеким новоржевским штемпелем.

В письме черным по белому было написано, что факт Вениного рождения подтвердить не имеется возможности, так как архив села Лопатино сгорел.

Что может быть сложного в порту? Жизнь — яснее трудно представить. Вот причалы, к ним приходят с моря суда, разгружают рыбу, потом набирают снабжение и снова уходят. Рядом с причалами — рыбцеха, коптильный завод, мастерские для ремонта. Вся нехитрая портовая жизнь укладывалась в коротком лозунге, издалека видном на крыше диспетчерской: «Берег — промыслу, промысел — берегу». Суда похожи друг на друга, что им надо — тоже известно. Какие сложности? Знай себе работай. Легко работать и жить, когда все понятно.

В таком счастливом неведении пребывал Веня первые годы.

Примерно зная график приходов, он выбирал себе суда по вкусу, стараясь планировать наперед. Но планы его часто нарушались, не сообразуясь с подсчетами. Это тоже было свойство портовой жизни, причины которого лежали вне пределов прямой видимости. Веня не придавал им значения. Вначале он воспринимал это просто как жизненное разнообразие, случайности, которых в любом деле не избежать. Для верности он даже канцелярией своей обзавелся, отмечая в тетрадке приходы, отходы и планируемое время рейсов. Но часто случалось, что и это не помогало. Суда приходили раньше срока, дольше стояли, уходили второпях. Он ломал себе голову, доискивался, почему управление меняет сроки, и не находил объяснения этим сложностям.

Простое и ясное поначалу понятие «тральщик» при ближайшем рассмотрении тоже оказалось такой необъятной глубины, что потонуть в ней — проще простого. Веня без страха нырнул в глубину и за пять лет высшую не высшую, а уж среднюю мореходку освоил. Все механическое заведование изучил детальнейшим образом, знал до тонкостей насосы и трубопроводы, а главная машина была для него открытой книгой, которую он мог читать в любое время дня и ночи. Иной раз ему снилось, как он, став крошечным человечком, прогуливается внутри по ее системам, пролезает в картер, по коленвалу вышагивает и, просачиваясь сквозь микронные зазоры плунжерных пар, выпрыгивает в камеру сгорания. И хоть по настоящему-то внутри полная темнота, ему светло и празднично там гулять по знакомым дорожкам, и ясные блики хромированных деталей, словно солнечные зайчики, освещают путь.

Сотни судов густо усеивали рейд, сплошной пятикорпусной лавой обтекали причалы. Средоточие техники рождало у него новые, неведомые доселе заинтересованность и уважение к жизни этих морских существ. И если прежде движение судов у причалов он воспринимал как естественное свойство их существования, то теперь стал замечать в перемещениях определенный смысл: очередность, разгрузка, бункеровка, дегазация, которые в свою очередь зависели от множества других причин. Вот, оказывается, для чего перетаскивают суда с причала на причал, ломая строй, разводят корпуса, для чего пыхтят буксиры и надрывают глотки штурмана, командуя на швартовках!

И много еще прошло времени до того момента, когда для него вдруг открылась совершенно неожиданная сторона жизни.

Он знал, что где-то за забором находится  у п р а в л е н и е. Для Вени оно существовало несколько отстраненно и определяло высшую власть, немного пугающую, которая иногда оказывала влияние на время стоянок и настроение судового начальства.

Тот день был обычный, зимний, ветреный. На «Пикше» раскидали вспомогач и вся команда крутилась в отделении, торопясь к вечеру его собрать. Замызганные, усталые, грязные — из робы хоть соляр выжимай — парни костерили втихомолку «деда», который придумал им такую физзарядку.