Во дворе уже хозяйничал октябрь, шел мелкий докучливый дождь, в батюшкиной избе топили печку. Сюда, в келейный дом священника, редко кого допускали. «Чужие люди отвлекают от молитвы, все суетятся, суетятся…И чего им на месте не сидится!», – часто жаловался отец Петр. Родственники, соседи, друзья-прихожане раздражали его своими постоянными сетованиями на жизнь, действовали на нервы их малолетние, вечно галдящие, хохочущие, шмыгающие туда-сюда дети. Не пускали на батюшкин двор и деревенских ребят. Игорек играл с соседским мальчиком Пашей за оградой, подальше от всевидящего ока сурового священника.

– Любить абстрактного человека легко, а чуть приблизишься, он тебя своим зловонием и отпугнет, – немного помолчав, проговорила Маша. – Это карамазовская идея.

– Ты о чем?

– Да о том, что на расстоянии мы все белые и пушистые. Об этом говорил Иван Карамазов у Достоевского. Что любить ближнего невозможно. Ну, по крайней мере, того, кто рядом. Чтобы полюбить человека, нужно, чтобы тот спрятался, а чуть покажет лицо свое – все, пропала любовь. Согласитесь, знакомая схема.

– Безусловно, в этом что-то есть.

– Да.

Батюшка чуть кашлянул, подавляя неудовольствие. Сдержанно произнес:

–Моя любовь – в служении. Во время службы действительно все по-другому. И зря ты, Мария, иронизируешь на этот счет. В ежедневном служении. Часто через не хочу. И через не могу. Прежде всего, в этом. Нужно просто делать свое дело, а там все приложится.

– Да, возможно… Но служение – это так красиво, возвышено, идеально. Люблю идею, но ненавижу вонище изо рта и запах кислых щей.

– Не передергивай, – отец Петр вздохнул, уже заранее зная, чем кончится эта некстати возникшая дискуссия. Маша доведет его до раздражения, и столь мирно начавшийся вечер будет окончательно испорчен. – Речь идет не о вони, а о грехе, – устало проговорил он. – Хотя… это тоже вонь. Только духовная. Приближать к себе кого попало, согласись, опасно. В дом священника могут быть вхожи далеко не все…

– Мне сложно об этом говорить, наверное, я тоже мизантроп. Но это странно, – Маша пожала плечами, – с амвона призывать к всеобщей любви, при этом разделять всех на своих и чужих.

– Люби грешников, но ненавидь дела их. Свобода во грехе ведет к смерти, – строго проговорил батюшка.

– Это все понятно. Но как же «возлюби ближнего как самого себя»?

– Ближний ближнему рознь. Еще раз повторяю: грех нужно ненавидеть. И распущенности потакать нельзя, ее нужно обуздывать. Исправлять любыми средствами. Много ты, Машка, еще не знаешь. Поживи с мое…

– Исправлять? Любыми средствами? Это, вероятно, проще всего. Остается только уверовать в свое право исправлять чужие пороки. Снисходительно так. Свысока. С вершины своего величия.

– Причем тут величие? Это мой долг.

– Вы серьезно? Нет, вы действительно так считаете?

– Конечно. А что тебя удивляет?

– Да здесь до Великого Инквизитора полшага. Полшага, и все – захлебнулся собственной святостью и собственной непогрешимостью.

– Веры в тебе, Маш, мало. Вот и задумываешься над тем, о чем думать не стоит. По маловерию мудришь о чем попало. Верить надо, а не размышлять. Просто верить.

– Вы правы. Что об этом говорить попусту?... Стемнело совсем. Пора спать. Вон и матушка во дворе ходит, сейчас нагрянет.

Отец Петр поспешно допив вино, встал и направился к выходу.

– Спокойной ночи, Машка.

– Спокойной ночи.

ГЛАВА 6

МАТУШКА

Прошло три месяца. За это время Маша привыкла к деревенскому быту: научилась топить печки, вскапывать огород, рубить-пилить дрова, победила строптивую газонокосилку – вокруг ее дома появились ровные стриженые газончики с затейливыми альпийскими горками. «Не девка, а огонь!» – говорили соседи Родионовы, наблюдая, как взмыленная Маша, по-мужицки засучив рукава, носится с тачкой по двору.

– Коса в одной руке, топор в другой, еще и бетономешалку ей притащили, видать, дорожки каменные хотят класть. – Родмила Николаевна сама охоча до работы, но Машин трудовой энтузиазм ее изумляет. – И чего надрывается девка-то, помощников целый дом!

– Да брось ты, какие помощники! Поп в церкви, попадья прихожан дрессирует, муж баклуши бьет – все при деле, – Владимир Петрович досадливо машет рукой. – Того и гляди надорвется девка, надолго ли ее хватит? Молодцы, нашли себе батрачку и в ус не дуют.

– Эти уж, точно, не надорвутся. Белые ручки чужие труды любят. Да что Маша, мы сами-то лучше? Я вчера в церкви три часа полы намывала да подсвечники выскребала под матушкины команды. Старая, битая, а как заколдованная мышь, глаза вытаращу и вперед. Хотя … команды, не команды. Может, и ерунда все это! Поди, уж лет двадцать как мы при храме. Попы да попадьи приходят и уходят, а мы остаемся. И храм наш, деревенский. Еще дед твой ходил сюда... А Машку все-таки жалко. Совсем изведут ее, вконец девку замордуют.

Так судачили соседи, а жизнь шла своим чередом. В перерывах между огородно-дворовыми работами Маша написала несколько книг. Даже не книг, а брошюрок, сладко-приторных лубочных историй о местных святых. Богобоязненные бабушки книжки эти покупали охотно, благодарили батюшку за труд и с радостью клали свои медяки в церковную кружку. Отец Петр по-прежнему служил в сельском храме. Служил ревностно и самозабвенно. Потихоньку его воскресные проповеди удлинялись, становились все витиеватее и совершеннее. Произнося проповедь, он испытывал особые, возвышенные чувства. Быть духовным советчиком, мудрым учителем, строгим наставником, обличителем порока – что может быть сладостнее? Деревенские батюшкины назидания слушали безропотно, потихоньку лузгали семечки, поглядывали на часы, скучали, потому как осилить часовую проповедь не каждому было под силу. Что ж, дремуч русский мужик, церковную мудрость не разумеет, но ничего. Отец Петр не унывал: время и камень точит, там, глядишь, с Божией помощью да с матушкиной поддержкой невежество и тупоумие людское одолеется.

Неутомимая матушка Нина руководила окрестными старушками усердно и толково: продавала им свечки, ладанки, бумажные иконки, машинные обереги-крестики, мешочки со святой земелькой, защитные пояски от сглаза, чудодейственную иорданскую водичку в крохотных бутылочках, да мало ли чего еще, припрятанного в волшебных церковных кладовках. Потихоньку собирая крохотные деревенские пожертвования в заветный кулечек, не чуралась она и сильных мира сего. Батюшка с его требами много ль заработает? Из свиного хрящика, как говориться, ермолки не сошьешь. На ремонт церкви деньги требовались немалые, да и косточки свои старые хоть пару раз в год погреть на теплом море надобно, как тут без помощи добрых людей обойтись? Ежедневно она обзванивала, приглашая на воскресную службу полезных для церкви купцов и купчих, жаждущих обменять излишки своих кошельков на гарантию непременного спасения. Потому как благотворящий бедному самому Господу дает взаймы, и Он непременно отблагодарит, оделит и благодатью, и добром – матушка Нина в Писании была не сильна, но с ловкостью умела ввернуть нужное словечко нужному человеку.

Церковная кружка наполнялась, распухали матушкины заветные кулечки, рос круг духовных чад, готовых и копеечкой одарить, и батюшке огород вспахать, и пол в доме вымыть, и обед приготовить. Потому как не матушкино это дело – полы мести да у плиты жарится. Ее дело – молитва и неустанное служение Господу и батюшке своему.

Одно беспокоило матушкино беспокойное сердце – сынок Николай, жена его да внучок Игорек в церковь Божию заходят редко, а уж о постах говорить не приходится. Скоромным и в среду, и в пятницу не брезгуют. Срам, да и только. А ведь батюшкины дети. Что люди-то скажут? Позор, да и только… Правда, Николушка стал послушен, смирен и уступчив, как, помнится, в детстве. А уж тогда-то горюшка сколько хлебнула, только бы рос сыночек крепким да здоровым. Ночей недосыпала, куска не доедала, все ему, родимому. Характер у Коленьки взрывной, гневливый, не подступишься. Бывало, как с батюшкой спорить начнет, хоть караул кричи! Разве можно с батюшкой спорить? Никакого повиновения родителям и почтения к сану! Грех это и вражье искушение. Но сейчас ничего, присмирел, видно. Отмолила матушка сыночка. Слезами да поклонами земными выпросила у Заступницы милости к любимому чаду. Ничего нет сильнее материнской молитвы! А вот Игорек совсем от рук отбился, бабушку чурается, все норовит прошмыгнуть мимо. Уж сколько средств перепробовала любящая бабушка, чтобы возбудить в сердце внука ревность к молитвенному деянию. И водою святою кропила, и прикладывала к нему святую стопочку Богородицы и поясок святого Никандра. Тщетно. Не помогла даже тайком зашитая в подушку бумажная иконка «О прибавлении ума». Никакие уговоры не действовали на его детское, но уже ожесточенное сердце.