– Игорек! Поди сюда, чего стоишь? Обними бабушку свою, поцелуй. Да не воздух целуй, не воздух, а щечку. А то ишь, манеру взял, я чужая тебе, что ли? Сколько сил тебе бабушка отдает, пусть видит, что ты ее тоже любишь. Вот так… – матушка Нина смотрит на внука сурово, неодобрительно. – Ты сегодня как угорелый носился по двору. Прыгал, кричал, это не дело! Батюшка молится, а во дворе Содом и Гоморра! Чего исподлобья-то смотришь. И нечего лицо воротить. Слушай, что бабушка говорит, ведь кто тебя добру научит, не мать же твоя пропащая.

Игорек молчит, вздыхает, морщится. Ему неприятно, когда бабушка холодными, мокрыми губами прикладывается к его щеке, но перечить бабушке нельзя. Чего доброго, затрещину даст или ущипнет, так легонько-легонько, но обидно до слез! Или начнет буравить своими глазками. Маленькими, острыми. Все нутро вывернет. Грех ищет. Нет уж, лучше молчать.

– Вчера допоздна смотрел телевизор, это вместилище бесов рогатых. Я все видела, в окошко долго-долго за тобой наблюдала. Ничего от бабушки не утаишь… Постыдился бы, душа твоя пока чиста и нетронута, а ты скверной ее наполняешь. Грех, грех. Куда мать-то твоя смотрит! О Страшном Суде забыли, вот и веселитесь… Страху Божьего нет.

– Вот и Машенька к нам идет, – матушка Нина поправила платок и сладко улыбнулась идущей навстречу невестке.

– Ну, беги, беги. Чего застыл! – она легонько ткнула внука в спину и поспешила к церковным воротам.

Вечером Игорек долго не мог уснуть. Ворочался, что-то шептал. Наконец натянул на голову одеяло, сжался и замер неподвижным комочком. Маша села на край кровати:

– Мой хороший, спать пора. Чего вертишься? Что-то случилось?

Мальчик выглянул одним глазом и улыбнулся. Жалобно и робко.

– Знаешь, мам, она состарится, все зубы у нее сгниют, все волосы выпадут, ноги окостенеют, будет она жить в избушке и превратится в Бабу Ягу.

– Кто, сынок?

– Наша бабка.

– Спи, родной. – Маша поправила одеяло, погладила Игорька по голове. «Прихватила, видать, мегера, ребенка. Когда только успела?», – раздраженно подумала она. Деревенская идиллия разваливалась, так и не успев толком начаться. «Ладно, мы приспосабливаемся к этой дури, так еще и мальчишку учим угождать и лицемерить», – Мария со вздохом поцеловала спящего Игорька и тихонько вышла из комнаты.

Подстроиться под новый образ жизни усердно старался и Николай. От него жизнь под теплым и сытым родительским крылом также требовала особой мзды. Бывший московский денди надел войлочные штиблеты, стал носить неопределенной формы застиранные свитера. Книги, растлевающие душу, как-то: томики Толстого, романы Булгакова, эзотерическую литературу и астрологические альбомы – спрятал подальше от родительских глаз.

Похудевший, осунувшийся, с потухшим взором, сорокалетний Коленька, вновь, как и в детстве, одаривал родителей беспрекословным послушанием. Был учтив, смиренен, его гордыня и ропот исчезли. Любовь к родителям, густо намазанная на многолетнюю ненависть, приобрела удобоваримую, приемлемую форму безукоризненной вежливости и почтительности. Батюшка с матушкой возрадовались: наконец-то их молитвы были услышаны. Разве это не чудо? Господь сжалился, усмирил сыновнее ожесточенное сердце.

По вечерам в соседнем доме горел свет, и материнское сердце ликовало. В своем воображении матушка Нина видела сына, стоящего на коленях перед иконой Спасителя. Осеняя себя крестным знамением, Коленька шепчет слова молитвы, на него ниспадает Покров Царицы Небесной и ангелы поют в поднебесье.

В доме напротив допоздна горит свет. Еле тлеет лампадка под иконой Спасителя. На старенькой деревянной кровати лежит Николай. Какое-то время он читает, затем поднимает голову и пристально смотрит в окно. Его тонкие губы подергиваются, на лице появляется брезгливость, словно он прикасается к чему-то влажному и склизкому. Ему душно. Николай открывает окно и полной грудью вдыхает ночную прохладу. «Уроды!» – сдавленно произносит он. Шепот медленно растворяется в прозрачном воздухе.

ГЛАВА 7

ДУХОВНЫЙ СКЛЕП

Потянулся ряд вялых, серых дней. Деревня к зиме опустела, Родионовы уехали в Петербург, лишь в нескольких избах поутру был виден дымок да с охотничьей базы доносился лай собак. По ночам завывали волки, в ту зиму они подошли к деревне совсем близко и рыскали в поисках еды прямо за околицей. Местные охотники пытались их выследить, развешивали красные флажки, да все напрасно.

Каждое утро Маша провожала Игорька на школьный автобус. Хоть и рядом дорога, из окна видна, да разве одного пустишь, к волкам-то? Проводив сына, она не спеша по заснеженной дорожке возвращалась домой, топила печки, грела воду, к обеду будила Николая. Он, привыкший к ночной работе, вставал поздно, вяло ел перед телевизором, затем уходил к друзьям-приятелям-охотникам и пропадал там до сумерек.

Домашняя рутина, навязчивая родительская опека, постоянные ссоры с женой его тяготили, но более всего его угнетал вынужденный покой. Имея характер живой, общительный, он скучал в уединении, хирел, тупел, и, когда наконец-то сработал его очередной, казалось бы, несбыточный проект (фоторепортаж о северных народах), он стремглав собрался и улетел на Чукотку, оставив жену и сына под присмотром родителей.

– Близко их не подпускай. Сгрызут, – предупредил он Машу накануне отъезда. – Ты в своем доме, они в своем. Главное – расстояние. Приблизишь кого, а он дрянь на тебя свою и выплеснет.

– Ага. И скверной своей заденет. Что-то подобное я уже слышала.

– Ты это о чем?

– Да так… – Маша досадливо махнула рукой. – Какое уж тут расстояние, когда носы друг об друга точим. – Поезжай!

– И вот еще что, – Николай несколько замялся, посмотрел в сторону, откашлялся. – Ты от помощи родительской-то не отказывайся, – проговорил он после некоторого молчания. – Мало ли у меня какие сложности денежные возникнут… Аналойный столик всех прокормит. С них не убудет. И мне спокойнее, по крайней мере, сыты с Игорьком будете и в тепле.

Коля обнял жену, сына и спешно направился к машине. Загудел мотор, Коля высунулся из окна, махнул рукой – не мерзнете, идите в дом, я скоро, скоро – машина медленно, с трудом развернувшись в липком влажном снегу, поехала вниз и скрылась за поворотом.

С этого мгновения для Маши начался ряд мутных дней. Постепенно, исподволь, еле заметно, но уверенно и неотвратимо к ней подбиралось отчаяние. Звонки от мужа были все реже и реже, его командировка явно затягивалась, но не одиночество пугало женщину. Подумаешь, одна. За это время она научилась и печку топить, и дрова колоть, и чинить вечно замерзающий водопровод, и откапывать застрявшую в зимней слякотной жиже машину. Эка невидаль! Не это пугало ее. Быт – он на то и быт, чтобы его преодолевать. В ближайшем городе Маша нашла подработку: преподавала русский язык современным митрофанушкам. Учительскими деньгами особо не разживешься, но на хлеб ей с сыном худо-бедно хватало.

Пугало другое – зависимость, в которой оказалась молодая женщина. Зависимость от родителей мужа, от их образа жизни, от их навязчивой духовной поддержки. Маша как будто растворялась в чужой, чуждой для нее жизни, где правил один закон: беспрекословное послушание и подчинение. «Семья священника – одно целое, – часто повторяла матушка Нина, – и жить вы должны по нашим правилам». Свекровь, конечно, не имела злой души, но была скупа, своенравна, властна и эгоистична. Последние качества стократно усилились в последние годы, когда Нина, светская кокетка и насмешница, преобразилась в матушку и почувствовала безграничную власть над духовными чадами, которыми она управляла на правах священнической жены.