– Ты что, газету «Правда» читаешь? – спросил Наводничий. – Только «Правду» до сих пор интересуют вопросы про революцию.

– Нет, на кой мне их коммунистическая галиматья, – горячо сказал Григорий, словно юнец, которого обвинили в пристрастии к онанизму. – Нет, это где-то в другой газете было.

– А кстати, ты сам, – сказал Наводничий, – по какому признаку можешь врубиться, что на какой-то фотокарточке изображен, например, Париж?

– По Эйфелевой башне, ясный пень. Чего у них там еще такого особенного есть-то?

– Вот именно. Между прочим, у них там черт те чего только нет! Но главное, ты прав, – это действительно Эйфелева башня. Вот башня – и все, хоть ты тресни! То же самое и с Москвой – Кремль и Василий Блаженный, и баста! Вообще я уже давно понял: все в мире устроено просто. Надо только уметь ставить себя на место другого человека, и тогда ясно, что и как он видит.

– Вась, а кто тебя пустил в Спасскую башню? – спросил Осташов.

– Один кремлевский начальник. Мой знакомый. Я в Кремле, как у себя дома.

Подойдя к чугунной ограде Покровского собора, Наводничий вынул из кофра фотоаппарат с широким объективом, попросил Григория и Владимира подождать, а сам стал ходить по брусчатке между храмом и кремлевской стеной, примериваясь, где расположить своих фотомоделей. Однако дело кончилось тем, что он с недовольным видом вернулся на исходную позицию. Тут он постоял немного в задумчивости, потер ухо и медленно, постоянно оглядываясь на Спасскую башню, пошел вниз по тротуару, что окольцовывает подножье одетого в камень пригорка, на котором возвышается Покровский собор. И только там, внизу, отыскал наконец нужную точку. Василий встал так, чтобы пригорок прикрывал его от Красной площади (вернее, от расхаживающих по ней милиционеров) и, в то же время, так, чтобы этот каменный холм не заслонял собой Спасскую башню. Было у найденного места и еще одно преимущество: башня располагалась выше съемочной площадки. Что было немаловажно для той компоновки кадра, которую Наводничий только что придумал.

Увидев, что Василий поставил кофр на асфальт и призывно махнул рукой, Владимир с Григорием поспешили к нему.

Осташов на ходу достал из пакета водку. Пить на жаре прямо из бутылки ему совершенно не хотелось.

– Мы, кстати, можем пока ее не открывать, – сказал он, приблизившись к фотографу. – Чего из горла хлебать? Можно горлышко поглубже взять в рот, и не будет видно, есть там крышка или нет. А? – Владимир вопросительно посмотрел на Василия. – А по настоящему выпьем уже потом, где-нибудь в спокойной обстановке, культурно, из стаканчиков.

Хлобыстин взял у Осташова бутылку и решительно отвинтил крышку.

– Не хочешь, не пей, а я выпью, – сказал Григорий и, тоже вопросительно посмотрев на Василия, спросил:

– Ну, чего?

– Вопрос, между прочим, принципиальный, – сказал Наводничий, взявшись рукой за подбородок. – Я думаю ты, Гриша, прав. Хоть съемка и постановочная, но все равно, в кадре все должно выглядеть абсолютно натурально. Конечно, если бы вы были актеры, то вы бы мне и с «Боржоми» внутри пузыря всё как в жизни изобразили. А так…

– Придется пить водку, – с радостью констатировал Хлобыстин.

– Золотые слова, – сказал Василий. – Только, смотри, Гриша, начнешь только по моей команде. Встань ко мне боком. Так. На меня не смотри. Меня вообще здесь нет. Когда будешь пить, пузырь слишком высоко не задирай. И слишком низко не опускай. Смысл в чем? В том, что когда ты будешь пить, мне нужно, чтобы между твоей головой и бутылкой, там сзади, ну, на фоне, влезла Спасская башня. Врубаешься? Какой я, черт возьми, молодец! Классно придумал!

Василий посмотрел на Хлобыстина через видоискатель фотоаппарата. Затем, по-прежнему глядя сквозь оптику, он, пятясь, сошел с тротуара. Потом сделал еще шаг назад, потом шаг вперед, остановился и присогнул ноги в коленях.

– Отлично, – сказал он.

Григорий приложил бутылку водки к губам.

– Гриша, я же сказал, ждем команду, – сказал Наводничий. – Послушай, Володь, ну чего ты стоишь с этим пакетиком, как сирота? Давай, достань, что ли, пирожок и жуй его. И встань поближе к Грише. Вы же у нас как бы компания: Гриша будет пить, а ты, получится, вроде как уже хлопнул водки и закусываешь. Во, так лучше. Расслабься и забудь, что тебя снимают. Так… Гриша, ты готов?

– Да сто лет, как готов. Давай команду, теплая уже водяра. С вами пока выпьешь, подохнуть можно, бубеныть.

– Еще секундочку. Покрути бутылку, чтоб этикетка на меня смотрела, где написано «Водка». Вот! Ну, Гриша, пей водку. Только постарайся медленно.

Хлобыстин пропел строчку из все еще модной в те годы песенки о жизни одесских бандитов: «А ну-ка, сделайте мне фото, месье Жан», – потом с шумом выдохнул, сосредоточенно приставил бутылку ко рту и сделал первый глоток.

– Чуть выше пузырь! – сказал Василий и начал снимать.

Затвор аппарата защелкал со скоростью, которая поразила Осташова. Владимир такой фототехники вблизи никогда не видел.

– Вова! Не зырь ты сюда! Оба на бутылку смотрите! – сказал Наводничий.

Василий фотографировал, как всегда, вдохновенно. Резкими движениями он менял позицию, приговаривая после каждого второго-третьего щелчка затвора: «Теперь отсюда, теперь отсюда».

Между тем, Григорий, не спеша, сделал еще два солидных глотка. Потом опустил бутылку, вытер повлажневшие губы, и, поморщась, сказал Осташову:

– Запивку!

Владимир открыл «Фанту» и дал ему.

Василий продолжал безостановочно снимать.

– Вот это – то, что надо. Сразу видно: человек честно водку пьет, а не отлынивает, как некоторые, – говорил он.

– Подумаешь, проблема – из горла хлестать, – сказал Владимир.

Осташова задело, что кто-то может усомниться в его способностях на сей счет. Он взял у Хлобыстина бутылку и приложился к ней. Наводничий вновь принялся снимать.

Все шло замечательно. Но когда Владимир сделал второй глоток, Василий гораздо громче прежнего сказал:

– Wow, good, very good. Unbelievable!

Осташов подумал, что Наводничий заговорил на английском просто так – ради шутки, что ли, и, не опуская бутылку, лишь заткнув губами горлышко, немного передохнул, а затем сделал еще один глоток, и затем еще.

– What a picturesque site! – тараторил, между тем, Василий (и это уже показалось Владимиру подозрительным). – Magnificent! Divine!

– Мент, – обернувшись, тихо сообщил Хлобыстин. – Сейчас нас примут.

Теперь стало ясно, для чего Василию понадобилась английская речь: с иностранцами милиция, как правило, обходится несравнимо более уважительно, чем со своими согражданами. Владимир тоже оглянулся. Со стороны Красной площади приближался лейтенант. Это был не тот подтянутый милиционер, который прогнал их от Спасской башни. Нет, это был другой милиционер – типичный страж порядка всех времен, площадей и народов – милиционер, жандарм, полицейский, альгвазил и так далее: краснощекий, с животом борца сумо и ковшами мощных ручищ.

– Валим, – шепнул Григорий.

– Не дергайтесь, – также шепотом сказал Наводничий, минуя Хлобыстина и Осташова и направляясь прямиком навстречу опасности.

– I really love Moscow, it`s the coolest city I`ve ever seen, – вытирая пот со лба и широко улыбаясь, сказал Василий и тут же нацелил фотоаппарат на служителя закона.

– А ну убери, – сказал тот и замахал руками. – У-бе-ри! Меня нельзя фотографировать.

Наводничий любезно опустил аппарат. Милиционер подошел к Осташову, пытавшемуся, но не успевшему спрятать бутылку в пакет.

– Так, ребята, что пьем? Водочку? Почему нарушаем? Здесь даже курить запрещено.

– Рашен водка, – сказал Владимир, поддерживая затеянную Василием игру, и протянул бутылку милиционеру. Осташов хотел сказать по-английски: «На, выпей с нами», – но не смог, поскольку, в отличие от фотографа, владел только родным языком.

– Давайте, идите отсюда, – устало сказал милиционер.

– Водка… рашен, – сказал Хлобыстин, который тоже ни в одном иностранном языке не разумел ни бельмеса.