Для постоянных жителей острова то была просто очередная заурядная пурга; директор гостиницы, собравший нас рано утром в темноватой буфетной, объявлял сквозь зевоту, будничным голосом:

— Рассчитывайте дней на пять: воды не будет, света не будет, связи не будет, ресторан, буфеты работать не будут. Разбирайте: по две буханки хлеба на душу, пять банок тушенки и ящику воды. На выбор — можно и пива...

Только сейчас я разглядел, что за спиной директора, на столе, покрытом газетами, высятся открытые картонные коробки, лежит штабелями хлеб, а у стены стоят ящики с минеральной водой и пивом «Таежное». Ёще я обнаружил, что нас, постояльцев, осталось всего-то восемь человек на три этажа, — остальные, видимо, предчувствуя поворот событий или предупрежденные знающими людьми, успели уехать или приткнуться куда-нибудь к знакомым — город большой, все ж таки — столица острова. Застряли в гостинице, кроме меня, две девицы неопределенного возраста и вида, с заспанными и, как мне показалось, злыми лицами, крепкий седой мужик в грубом водолазном свитере и дружная четверка — по нестираемой печати грустного всеведения, застывшей во взорах, и по тому, с какой царственной небрежностью носили они пузырящиеся на коленях тренировочные штаны, в них без труда можно было признать профессиональных командированных, скорее всего, толкачей, всем своим видом они выражали нетерпение, словно их оторвали от невероятно важного дела; споро разобрав провиант, они исчезли, мы с мужиком в свитере доперли ящики с минеральной водой до номера, занимаемого девицами, молча спустились за своим харчем и разошлись по комнатам, так и не познакомившись.

Оставшись в своей келье один, я начал запоздало соображать: «Почему пять дней? Какие пять дней? Мне послезавтра в Охе быть надо)» — и вновь поспешил вниз. Однако в буфетной уже никого не было, шуршала под ногами газетная бумага, и вороха потерявших форму картонных коробок были пунктиром стремительного разгромного бегства; я подергал ручки дверей с табличками разных чинов гостиничной администрации — все было закрыто, с тающей надеждой направился к входным дверям — они были тоже заперты.

Замечательный сюжет, думал я, поднимаясь по темной лестнице, просто прелестный! Телефон молчал — не обманул директор! Света не было — прав директор! Вода не текла, только кран хрипел в предсмертной икоте — и тут не ошибся директор!

За окнами была белесая кипящая мгла; едва я попробовал открыть форточку, как в комнату ворвался мощный снежный заряд. И только тут, когда в вое ветра наступило мгновение передышки, я осознал, как существенно переменился, обеднел окружавший обычно мир звуков. Гостиница стояла рядом с железнодорожным вокзалом — поездов слышно не было. До аэропорта не более десяти километров, глиссада проходит над городом — самолетов слышно не было. Не ходили поезда, не летали самолеты, остановились автомобили. Остановилось все?!

Я покрутил регулятор радиоящика местного вещания. Сначала он свистел и кашлял, бормотал что-то бессвязное, шумно вздыхал — но затем произнес неожиданно ясным голосом: «Товарищи! Штаб по снегоборьбе предупреждает. В условиях плохой видимости, во избежание несчастных случаев, просим вас не выходить на улицу без особой необходимости! Товарищи! Штаб по снегоборьбе...» — предупреждение, видимо, было записано на пленку.

Почувствовав свое полное бессилие и абсолютную зависимость от обстоятельств, я порылся в дорожной сумке, вытащил книжку и, пока доставало дневного света, пробовал читать, однако и это занятие поддавалось мне с трудом: смысл фразы или абзаца исчезал в малых промежутках между словами и вновь возвращался с порывами ветра и зловещим царапаньем снежной крупы по стеклу: «История... есть... окрестность... безусловного... человеческого... действия... Основная задача... исторической ориентировки... личности... в том... что... любые объективные тенденции... следует принять... в значении обстоятельств... а... не... целеуказаний...»

Так прошел день, а быть может, и больше; звуковой фон не менялся, не становился разнообразнее; снег поднялся уже до второго этажа, но если бы он целиком закрыл окно, это мало что переменило бы — невозможно разобрать, что делается в трех шагах, а дома напротив, через вокзальную площадь, существовали либо в другом мире, либо в ином измерении; в коридорах было темно; ни один шорох не возникал нигде и ниоткуда — быть может, мне привиделось все? странный митинг в буфетной? тусклые лица? но хлеб? промасленные банки тушенки? Я вытащил бутылку пива. Открыл. Хорошее пиво. «Таежное». Потрогал подбородок. Ого, уже порядком оброс. Достал бритву, плеснул в ладонь пива, провел по лицу. Побреюсь по памяти. Не впервой. Но пивом — пивом, пожалуй, впервые. Та-ак, теперь взять горсть снега — благо сугроб уже рядом и управляться с форточкой я наловчился, — растереть щеки. Порядок. Начнем все сначала — раннее утро, директор говорит: «Рассчитывайте дней на пять...» Который сегодня день? Третий? Нормально. В значении обстоятельств! разумеется, а не целеуказаний.

И вдруг откуда-то сверху пролились странные, непривычные или полузабытые звуки. Та-а-ра-ра-ра-ра. Ра-ра-ра-ра-ра-а-а... И снова: та-а-ра-ра-ра-ра. Ра-ра-ра-ра-ра-ра-а-а... Мне-е декабрь ка...жет-ся ма-а-йе-еммм...

Я торопливо выбрался из кельи, на ощупь двинулся к лестнице. Поднялся на третий этаж. Музыка стала громче. Слева. Да, слева. Прошел еще несколько шагов. Пальцы, скользящие по стене, провалились в дверной проем, меня качнуло, и из-за дверей я услышал явственные сиплые голоса: «Семь пик... Семь треф... Мои... Без меня...» — и тронулся дальше.

В маленьком холле, о существовании которого я не подозревал, стояло пианино, рядом старый диван и цветок в кадке; свечка была пристроена в чайное блюдце и водружена на инструмент, а на круглом стульчике сидел мужик в грубом водолазном свитере и тяжелыми пальцами перебирал клавиши: «Та-а-ра-ра-ра-ра. Ра-ра-ра-ра-ра-а-а...» Тихонько опустившись на краешек дивана, я заметил, что здесь сидят и те две девицы из утренней буфетной. Значит, не показались они, не померещились, и мужик в свитере — какая умница! хорошо он придумал — существует на самом деле, а та четверка бывалых командированных вовсе не четыре всадника апокалипсиса, а «семь пик — две сверху — пас!».

— Меня зовут Леля, — сказала одна из девиц, стриженная коротко, не под мальчика даже, а под первоклассника или допризывника; лицо ее выражало всегдашнюю готовность и расположенность этакого рубахи-парня, только глаза существовали отдельно — холодные, сторожкие были глаза.

Я назвался.

— Нина, — сказала вторая.

Если б она специально решила сделать прическу, которая резко отличала ее от подруги, вряд ли ей удалось бы столь преуспеть: попробуйте вообразить остановленные стоп-кадром клубы дыма над костром, куда бросили сырые листья, — возможно, то будет неуловимое, летящее, что чудом удерживалось на Нининой голове.

— Как люблю я эти старинные мелодии, — мечтательно произнесла Нина.

— Ой, и я тоже! — сразу откликнулась Леля.

Как же по-настоящему зовут-то тебя, Леля, подумал я. Ольга? Елена? Алла? И пробормотал:

— Надо бы спасибо сказать нашему музыканту. Не знаю, как вы, а я за последние сутки решил, что не существую больше — просто кажусь сам себе, и все.

— Ой, и я тоже, — сказала Леля.

— Василий Васильевич, — произнес, протягивая крепкую руку, седой человек в свитере. — Простите, я не очень вас этим... обеспокоил? — И он показал на раскрытое пианино.

— Что вы! — воскликнула Леля. — Вы просто вернули нас к жизни! — Сунув узкую ладошку Василию Васильевичу, церемонно представилась: — Лариса. — И, прыснув, добавила: — Если хотите, можете звать меня Леля.

— Большое спасибо вам, — сказала Нина.

Тот неожиданно смутился.

— Вот еще! Я сам почувствовал, что начинаю дичать. Ситуация! Вообразить такую невозможно. Всю страну пролетел, осталась какая-то сотня кэмэ — и на мертвый якорь. Дичь! — Василий Васильевич пояснил: — Я из Кондопоги, механик-наладчик, с ЦБК. Тут в Поронайске бумкомбинат реконструируют, а машины ставят такие же, как у нас. Вот мы и приехали... Да-а... Это они приехали, ребята мои, а меня черт дернул через Москву лететь... Хотя почему черт? Друг у меня нашелся, мы с ним столько и два раза по столько не виделись! Повидались. Хорошо повидались. Но теперь... Я здесь торчу — а меня там ребята ждут!