— В Поронайске? — переспросила Нина. — Я тоже в Поронайск еду.

— Ой, и я!.. — начала Леля и вдруг умолкла. Нина посмотрела на нее удивленно, и та смущенно пробормотала: — Я в Невельск... Встречать... Он с моря возвращается...

— У меня отец в Поронайске, — пояснила Нина. — Тоже через всю страну к нему еду. Я живу в...

И она назвала городок, мимо которого я проезжал десятки раз; скорые поезда не останавливались здесь и даже не сбавляли ход; а когда-то название это, звучное и величавое, немало значило для русской истории; город был южным форпостом Дмитрия, еще не ставшего Донским, и здесь, перед тем славным, но для многих последним походом к Дмитрию присоединились чернецы Ослябя и Пересеет, посланные в войско князя Сергием Радонежским; еще не раз суждено было этому городу стать пунктом сбора отрядов, идущих в бой «за други своя», и его старый герб — «на лазоревом поле столб белый, наверху корона, по бокам звезды» — был метой единства тех, кто защищал отечество, не щадя живота своего; не единожды собирался я приехать сюда медленной электричкой — всего-то два часа езды, с бесчисленными остановками, названия иных из них тоже отзовутся в сердце, — побродить по тихо отошедшему со столбовых дорог в сторону городку, ничего не предпринимая, никого не расспрашивая, ни о чем не собираясь писать, — но через день или через два после очередного такого решения я сидел, позабыв о нем, в чреве стоместного аэроизвозчика с командировочным удостоверением, предписывающим пролететь за двенадцать дней по маршруту Хабаровск — Магдагачи — Благовещенск — Тахтамыгда — Чита...

— А вам куда? — спросила у меня Нина.

— Получается, дальше всех. В Оху, на север острова.

— Дальше — не дальше, а доберетесь раньше других, — с неожиданной рассудительностью заявила Леля. — Раньше меня, во всяком случае. У вас самолет. Это же после пурги только полосу подготовить. Так за нее сразу возьмутся. А до Невельска — два туннеля, кривых, как корейские огурцы. Когда еще их расчистят!..

— Все мы тут влипли, — примирительно сказал Василий Васильевич. — Но послушайте: вам не кажется, что пурга стихает?

Мы замерли, напрягая слух, но звуки бушующего мира оставались по-прежнему однообразны и скудны.

— Может, сыграть вам еще? — предложил Василий Васильевич.

— Ой, пожалуйста! — закричала Леля. — А где вы учились, Василий Васильевич?

— Я? В детдоме.

— А-а...

Трепет огня свечи, смутные овалы лиц, изменчивые тени, та-а-ра-ра-ра-ра и так да-а-алее, не раз и не два, поди, глядел Василий Васильевич «Серенаду Солнечной долины»; где вы научились играть? в детдоме... нет, фильм появился у нас в войну, а Василий Васильевич, судя по всему, детдомовец с довоенным стажем.

— В Оху по делам? — спросила Нина.

— Да.

Никаких дел в Охе у меня не было, но несколько дней командировки еще оставались, в Охе я не был шесть лет. Оха, Паромай, Мухто, Федя Богенчук... Куда же делся Федя? Никто не мог ответить мне толком, где он теперь. У Феди была прелестная привычка — он регулярно терял мотоциклы. Конечно, мотоцикл — это не иголка, но ведь и Сахалин не стог сена... Сам-то Федя где потерялся?

Метель, как и предполагал Василий Васильевич, угомонилась еще среди ночи, к двум часам дня нас откопали, открыли двери. Ярко светило солнце, но траншея, пробитая в снегу, была столь глубока, что солнечный свет не доставал сюда, ни границ, ни углов не существовало, и мы шли осторожно, словно плыли в предутреннем молочном тумане по незнакомой реке. Наконец достигли овальной площадки, в центре которой деловито расположился танк, окруженный мотком молчаливой очереди, — из горячего нутра боевой машины извлекались бумажные мешки и картонные коробки, из них хлеб и консервы.

— Автолавка приехала! — весело сказал Василий Васильевич.

Дальше траншеи не было, но неровные тропки куда-то вели, мы прошли по одной из них и неожиданно попали на улицу, уже целиком расчищенную, даже машины по ней ходили, хотя и выглядели странновато: выпиленные из снега бруски, поставленные на колеса, с крохотными смотровыми щелями.

— Если мне не изменяет память, — сказал Василий Васильевич, — в то время, которое теперь мы будем именовать «до метели», где-то слева было вполне пристойное кафе. С оригинальным названием.

— «Алые паруса»? — спросила Леля. — Ой, это же рядом!

Приняли нас с несколько старомодным радушием, усадили за уютный столик рядом с традиционным цветком в кадке, принесли дымящийся чай и свежие, горячие пирожки.

— Я почему это кафе знаю? — пояснила Леля. — Я же местная, в соседнем городе живу, в Южном часто бываю... В неудачное время вы к нам попали. Вот если бы осенью! Здесь так дивно!.. А вы тоже впервые? — спросила у меня Леля.

— Да нет. В детстве здесь жил, в школу ходил до четвертого класса. В Корсакове.

— Ой, и я тоже! — воскликнула Леля.

— Пообедаем? — предложил Василий Васильевич.

— С удовольствием! — сказала Леля. — Здесь дивно кормят.

— Я бы хотела пройтись немного, можно? — попросила Нина. — Пока солнце.

Я приготовился услышать обычную Лелину фразу Ой-и-я-тоже» — и напрасно. Более того: переглянувшись с Василием Васильевичем, она заявила:

— Надеюсь, вы доверяете нашему вкусу? Мы закажем обед, а через полчасика и солнышко уйдет, и обед принесут. Так что вы...

— Пойдемте, Нина, — сказал я. — Если хотите, я посажу вам одно любопытное строение.

Оно было неподалеку, это красивое здание причудливой формы с необыкновенной крышей, похожей на сморщенные, загнувшиеся по краям лепестки перевернутого тюльпана. С первого взгляда казалось, что это типично японское сооружение — ну, совсем такое же, какие привыкли мы видеть на старых акварелях. Однако знатоки утверждали, что построили этот дом американцы, обойдясь с вековыми традициями японской архитектуры с самонадеянным пренебрежением, и кричащая мешанина стилей доводила просвещенный взгляд до крайнего раздражения. А мне этот дом нравился, нравилось и его назначение — здесь помещался областной краеведческий музей; не было в нем особых раритетов или древних манускриптов, но экспонаты подбирали сюда с тщанием и любовью. Мы прошли с Ниной по тихим и пустым залам, задерживаясь у старых фотографий, я показал ей телеграмму подполковника Арцишевского и неожиданно для себя стал рассказывать о прорыве крейсера, о неравном бою в проливе Лаперуза, о батарее мичмана Максимова. Кажется, я хотел еще рассказать ей о просеке на пятидесятой параллели, ее вырубили в 1906 году, после Портсмутского договора, разделившего остров на Северный и Южный; он до сих пор еще различим, этот шрам в вековой тайге...

— Спасибо, — вежливо поблагодарила Нина.

Глаза ее были полны невыразимой скуки, а волосы, которые еще совсем недавно казались мне смятенным дымом костра, напоминали потемневшую, побитую дождем копну.

— Вернемся обратно, — предложила Нина. — Наши друзья, наверное, заждались нас.

По-моему, они давно забыли о нашем отсутствии.

Компания за столиком под цветком заметно разрослась; вокруг Лели и Василия Васильевича клубилась пестрая публика; двоих — сухопарого мужика без возраста, одетого с подчеркнутой корректностью, и расхристанного бородача — я знал, это местные газетчики, Старшинов и Чап. Кто-то сбегал за стульями, мы сели, но оказались не рядом; Старшинов, поглядывая на меня и поблескивая стеклами очков, тут же начал что-то втолковывать Нине; бородач, по-хозяйски положив свою громадную руку на плечо Лели, наклонился ко мне и спросил:

— Послушай, старичочек, что же ты скрывал, что давно Лелю знаешь, а?

— Друзья мои! — сказал Василий Васильевич. — Давайте выпьем за то, чтоб несчастье соединяло людей, а не разбрасывало. Чтобы чужое счастье радовало, а не раздражало. И чтоб этот случайный порыв ветра, который соединил нас, никогда не имел обратной силы. Не-ет, я понимаю: через день или два мы разъедемся в разные стороны и, быть может, больше не вспомним друг о друге, но что-то общее, неделимое уже вселилось в наши души и не сможет исчезнуть, навсегда останется в каждом из нас. Не знаю, как вы, а я верю в это!