Однако минули эти три месяца, появился Метрусенко снова за тормозом бурильщика, и опять он был прежним, лихим, неудержимым, за словом в карман не лез и не уставал разглагольствовать: «Что — Лёвин? Если бы нашей бригаде такие же условия дали, то где были бы мы с Васильичем? Вон там! А Лёвин? Во-он где!»

И лишь много позже, когда Метрусенко и Мовтяненко, уже давно работавшие бурильщиками в разных бригадах, вновь затеяли тот старый, так и не угасший спор, Мовтяненко неожиданно заявил: «Да не в том причина, Федор, что у них условия были иные, получше, как мы считали тогда. Сам знаешь, всем здесь трудно. Однако меня всегда занимало, чем же они берут. Как-то наши буровые рядом стояли, у нас каротаж шел, ну, я и смотался поглядеть, что же в них такого особенного, почему они все время первые. Долго там пробыл, разговаривал, смотрел... И решил, что вот в чем тут дело. Почти во всех бригадах каждая вахта существует как бы отдельно от остальных, старается вырвать побольше метров, а как там следующая смена станет выкарабкиваться, вроде бы и не важно. Вспомни, Федор, сколько вы с Сериковым из-за финтов твоих цапались! А у Лёвина главное — результат всей бригады в целом, потому каждая вахта стремится сработать так, чтоб и у других дела шли нормально... Конечно, мы тоже к тому стремились, и Китаев постоянно внушал нам такое, и получалось у нас иногда, но все ж не сумели тогда мы в себе до конца разобраться. Не сумели...» — «Да брось ты, Толик, — решительно заявил экстремист Метрусенко. — Вахт у Лёвина всегда было поболее, чем у нас, вот и все». — «Зря ты, Федя», — поморщился Мовтяненко.

В те годы Самотлор был ареной ожесточенных споров, какая организационная система выгоднее в бурении — традиционная четырехвахтовка или бригада, состоящая из шести, семи и даже восьми вахт. Сколько копий было тогда тут сломано, сколько репутаций подвергнуто сомнению, сколько закадычных друзей рассорились навсегда! Трезвый инженерный анализ и сенсационные «разоблачения», поиск экономически обоснованных организационных решений и глухая защита чести мундира, мужское беспокойство и мальчишеские выходки, Иваны Иванычи, Иваны Никифорычи и гусаки, гусаки, гусаки...

Местная газета «Ленинское знамя» из номера в номер печатала хлесткие статьи «Четырехвахтовка или восьмивахтовка?» — сторонники, надо сказать, были и у той, и у другой стороны — дискуссия разгоралась, буровики, прежде не жаловавшие свою газету, рвали номера из рук; на газету прикрикнули, но редакция, сменив рубрику, продолжала публиковать «мнения сторон»; вторично одергивать газету не стали — просто сняли главного редактора, и все. По другому, естественно, поводу. Но остановить поток было уже невозможно! Главный геолог первого УБР вывесил на дверях своего кабинета объявление: «Научный центр по борьбе с многовахтовой системой» — и за эту шалость едва не поплатился партбилетом. Один из зачинателей газетной дискуссии, главный геолог другого УБР, разделивший участников спора на «скептиков» (сторонников четырехвахтовки) и «новаторов» (пропагандистов многовахтовой системы), отвел себе место среди «скептиков» — и оказался прав: «новаторы» скоренько предложили ему подыскать другую работу. В дело вмешалась центральная пресса, появились запоздалые репортажи, звонкие очерки и скоропалительные романы, повествующие о героях и жертвах непримиримой борьбы, проистекавшей в сугубо производственных, организационных кущах.

Что же случилось?

Дело прошлое, но я считал тогда, да и сейчас так думаю, что шестивахтовая система в самом своем начале была рождена желанием ускорить разбуривание месторождения и голубой ее период был вызван стремлением сократить непроизводительное время, есть в строительстве скважины такие этапы, когда вахта, бригада простаивают неизбежно, по причинам технологического свойства: именно эти часы предполагалось занять бурением со второго, дополнительного станка бригады, сведя тем самым непроизводительное время к величине, тяготеющей к абсолютному нолю. Но такое решение, технологически вроде бы обоснованное, не было подкреплено организационными мерами: возможности вышкомонтажных контор, тампонажных подразделений, геофизических партий, транспортных управлений резко отстали от потребностей буровиков, а равномерное, последовательное материальное обеспечение буровых бригад существовало даже не на бумаге, а всего лишь в воспаленном воображении «новаторов» — вот тогда-то и началась восхитительная неразбериха. «Многовахтовый эксперимент» стал неуправляем, и оттого все развивалось здесь, как в сказке: чем дальше, тем страшней — численность буровых бригад росла неудержимо, возникли даже такие организационные уроды, как двенадцативахтовые (!) бригады, по своему количественному составу и производственным задачам не уступавшие иным управлениям буровых работ; такие бригады начисто перечеркнули первоначальный замысел. Поначалу-то основные четыре вахты дополнялись двумя подготовительными, их задача уже из названия была ясна: готовить второй станок к бурению, пока главные силы бригады бурят с другого станка. Но если вахт восемь? двенадцать? Это уже две или три обыкновенные бригады, буровые бригады, а не подготовительные, хотя в отчетах упоминался только один коллектив. Так возник производственный казус, немедленно обозначенный термином «параллельное бурение» и сразу же запрещенный главком. «Параллельное бурение» (бурение с двух или трех станков одной бригадой одновременно) резко повышало опасность ведения работ, и все же тайком оно замечательно процветало, пока не открылся странный парадокс: проходка на человека (правильнее было бы сказать, проходка на человеко-час — потому что, латая перманентно возникающие организационные прорехи, приходилось прибегать и к двенадцатичасовым вахтам, вместо классической восьмичасовой, и к некоторым другим маленьким хитростям), нервные и физические нагрузки возрастали, аварии и осложнения постепенно становились делом обыденным.

Но если бы лишь в текущих неурядицах было дело!

Оголтелое состязание в скорости проходки — и хронически отстающее освоение скважин (иначе говоря — незавершенное строительство). Сумасшедший метраж — и нехватка скважин, эксплуатационных и нагнетательных. Оглушительные рекорды — и тревожная статистика Госгортехнадзора: скрытый брак, явные нарушения параметров кривизны, поспешное, ненадежное крепление стволов. В ту пору, правда, мало кто задумывался над этим, да и меня занимала больше внешняя динамика соревнования: кто впереди? Китаев? Громов? Лёвин?

При любой производственной или организационной погоде бригада Лёвина выделялась среди других.

Причины удивительной стабильности успехов лёвинской бригады, на первый взгляд, были демонстративно просты. Бывал у него на буровой — конечно, глаз у меня не тот, что у Толика Мовтяненко, но кое-что я вроде заметил, и это «кое-что» относилось прежде всего к естественной, как дыхание, слаженности работы всей бригады и ровному, легкому, независимому характеру ее бригадира. Герой, депутат, с министрами и секретарями на короткой ноге — Лёвин был прост, терпелив, доброжелателен, не умел никогда унывать, ну а о профессиональном чутье его слагались легенды.

От китаевской буровой до лёвинской километров пять — три по давно расквашенной, растерзанной гати и еще два по бетонке; рядом с нею располагался 137-й, лёвинский куст. Мастер, поджидая, стоял на крылечке культбудки в неизменной кожаной курточке и домашних шлепанцах, но глядел не на меня, а на мои замызганные сапоги.

— Пешком шел? — насмешливо поинтересовался Лёвин. — Не мог Китаев машину дать?

— Какая машина! — неожиданно разозлился я. — Там трактором не проберешься. Это у вас...

— Ничего, — продолжая улыбаться, сказал Лёвин. — Скоро подсохнет — вишь, солнце какое? — везде можно будет проехать. Хоть на «уазике», хоть на «Жигулях».

— Ага, — сказал я. — Верхом на палочке.

— Да у меня, между прочим, — жестко сказал Лёвин, — за все время первый куст такой — чтоб в десяти шагах от бетонки. Конечно, со снабжением полегче — все, что необходимо, подвезти можно. Но уж в болотах — во как мы насиделись!