На буровой шла перевахтовка. Стоял на площадочке автобус, ожидая утреннюю смену, дневная уже облачилась в робы и толпилась на приемном мосту, но и прежняя вахта почему-то не торопилась оттуда уходить, о чем-то они толковали вместе, размахивая руками и поглядывая на широченные трубы, аккуратно уложенные на стеллажах.

— Колонну спускаем, — пояснил Лёвин. — Да, видно, неважно промыли скважину после каротажей — кое-где затяжки, задержки, легкие прихваты случаются. Вот мужики и порешили объяснить друг другу, в каких интервалах да как вести спуск — где и со свистом можно, а где шагом или даже ползком.

— Так про все это бурильщик в вахтовом журнале наверняка написал.

— Написать-то написал, но... Нет, не понимаешь ты, Яклич. А постарайся понять. Написал или рассказал, заинтересованно рассказал, озабоченно — разница, а?

Минут через пять взвыли дизеля, загрохотала лебедка, со скрежетом вылезла на козырек очередная труба, а утренняя вахта, умывшись и переодевшись, степенно подтягивалась к автобусу. Были они как на подбор — в одинаковых нейлоновых плащах, черных лаковых туфлях, молодцеватые, рослые; Лёвин глядел на них, откровенно любуясь.

— Баскетболисты! — хмыкнул я. Не мог я понять, откуда взялось это раздражение, и сдержать его тоже не сумел.

— Знаешь что? — сказал Лёвин. — Давай на Вах смотаемся. Вода теплая, я вчера проверял.

— Колонна же! — недоуменно сказал я.

— Ну и что — колонна? — искренне удивился Лёвин. — Украдут ее, что ли? Мужики и без меня знают, что им делать. К тому ж — это рядом. За час обернемся.

Вода, конечно же, была ледяная. Чему изумляться — в бочагах и на северных склонах распадков еще снег лежал. Лёвин растирался полотенцем и бормотал:

— А в Аме-ме-ме-мерике в речках не ку-ку-ку-купа-ются. Только в ба-ба-ба-бассейнах...

— Ты в Штатах бывал, что ли?

— Был. В прошлом декабре. Ту-ту-туристом. Что там замечательно — зажигалок навалом!

Потом он сказал:

— Хорошие мужики у Китаева. Только этого мало. Надо, чтоб коллектив был. Васильич как раз и гнет такую линию, тут у него хватка есть. Добьется своего — будет бригада. Не на месяц, не на квартал, не на год даже.

— А если они тебя обставят? Ты же привык быть первым.

— Привык... Не то слово. К этому привыкать нельзя. Не надо. Конечно, не очень-то уютно себя чувствуешь, когда тебе в затылок дышат, на пятки наступают... Но мы же не на стадионе, не на беговой дорожке, результат-то общий, суммарный. Когда одна бригада сработала лучше других, значит, и все управление лучше сработало. Так?

— Не всегда, — возразил я. — Можно все инженерно-технологические силы, все материальное обеспечение сосредоточить в одной бригаде — и вытащить ее незнамо куда. А остальные — посадить в галошу.

— Это крайности. Хотя такое бывает, верно. И инженерно-технологическую службу ты вовремя вспомнил. Хотя и не по тому поводу, по какому следует. Почему мы бурить стали больше? Появился опыт у исполнителей — да. Но самое главное — инженерно-технологическая служба качественно выросла. А ведь ума она набиралась, изучая предельные возможности лучших бригад. Понимаешь?

— Ага. Как говорится, доступно пониманию. Но почему же тогда разрыв между первой бригадой и последней едва ли не годовому заданию равен?

— Ну, чё пристал? — вздохнул Лёвин. — Да потому, что рост инженерно-технологической службы — только одно из условий выполнения задачи. Очень важное, но только одно! — Поглядел на часы. — Надо на сто тридцать шестой заглянуть. Временем располагаешь, Яклич?

— Вполне.

По дороге заговорили о многовахтовке.

Как раз накануне мы долго толковали об этом с Макарцевым — я-то в ту пору наивно полагал, что такой организационный ход сулит одни лишь приобретения (тогда система еще считалась шестивахтовой — четыре вахты основные, две подготовительные, однако кое в каких бригадах уже стали появляться седьмые, потом и восьмые вахты), а Макарцев с неожиданной резкостью заявил: «Туфта все это! А если по-научному — экстенсификация! И полная неразбериха. Кто первый, кто последний — если у одного восемьдесят тысяч метров и восемь вахт, а у другого шестьдесят тысяч на четыре вахты? По Малинину и Буренину ясно, что лучше сработала вторая бригада, но в главке про четыре действия арифметики давно уж забыли. Они на восемьдесят тысяч стойку сделают! И только!» Для меня это прозвучало как откровение. «Сергеич, — растерянно спросил я. — А как же это... сокращение непроизводительного времени?» Макарцев поглядел на меня сожалеюще и ответил вопросом на вопрос: «Зачем тебе это, а? Хочешь — как это говорится — проблему осветить, да? Ты мне лучше вот что скажи, Яклич: почему раньше были писатели-просветители, а теперь появились писатели-осветители? Освещают завод, стройку, тему. Выхватят из жизни какую-нибудь семистепенную подробность — и освещают, освещают... Не сердись, Яклич, но если по делу говорить, то количество вахт — четыре или восемь — само по себе ничего не решает. Тут столько нитей переплелось, и ни одну из них порвать нельзя — весь клубок рассыплется. Догадываешься, к чему я клоню?..»

Нет, тогда я ни о чем еще не догадывался и потому принялся расспрашивать Лёвина (а его успехи злые, завистливые языки непременно увязывали с многовахтовкой), что же сам он думает об этой пресловутой новинке. Лёвин устало, бесцветно, словно в тысячный раз, пояснил, что эффективнее всего, грамотнее и надежнее работать обычными четырьмя вахтами и что в первую голову надо укреплять вспомогательные звенья, налаживать связи со смежниками, приближать их — даже в самом прямом, территориальном смысле — к потребностям буровиков:

— А то додумались все базы в Вартовске сосредоточить! Вот и приходится гонять по пятьдесят — сто километров за любой ерундой.

На Самотлоре долго не утихали споры. Потребовались решение обкома, приказ министра, чтобы многовахтовая химера сгинула и Самотлор вернулся к классической по составу бригаде. Тут тоже не обошлось без вздохов и мрачных пророчеств — но бригада Левина как бурила больше всех, так и продолжала бурить, а через несколько лет взяла сто тысяч метров обычными четырьмя вахтами.

Правда, произошло это позднее, а тогда соперничество двух бригад было в самом разгаре, ревниво подсчитывались не только метры, но и каждый мешок химреагентов, отправленный Лёвину, и каждый турбобур, и каждое долото. Отношения порой обострялись донельзя. Была тут, думаю, доля и моей вины — многое тогда я не понимал или понимал плоско, судил о вещах не то чтобы предвзято, но вполне поверхностно, мои очерки в «Смене» о соревновании двух буровых бригад на Самотлоре читали довольно внимательно, и это не только льстило профессиональному тщеславию, но и приводило к разного рода столкновениям. До сих пор мне становится не по себе, когда я вспоминаю одно хмурое утро в кабинете тогдашнего начальника управления буровых работ Валентина Ивановича Хлюпина. Вместе с хозяином кабинета и главным инженером управления Александром Викторовичем Усольцевым мы спорим до хрипоты, подсчитывая все те же проклятые вахты у Китаева и у Лёвина. Усольцев, человек достаточно сдержанный и холодный, наступая на меня, яростно цедит, что он был буровиком уже в те годы, когда я не мог еще отличить долото от лопаты, а я, огрызаясь, сообщаю ему, что в ту пору, когда он учился отличать долото от лопаты, я пытался постичь разницу между форпиком и форзацем... Но когда бригада Китаева выполнила пятилетку (всего лишь за три года и пять месяцев, однако на целых полгода позднее левинской бригады), Лёвин первым приехал поздравить соперников с успехом. Вместе пели они тогда, смеялись, даже бороться затеяли, составив локти на шатком столе, ну, и сломали этот стол, конечно, под грохот беспечного смеха. Балагурили, подначивали друг друга, а Макарцев сказал Лёвину: «Ничё, Михалыч. Поглядим, как дальше выйдет. Еще не вечер». — «Поглядим, — отозвался Левин. — Только пусть Китаев не торопится из мастеров уходить. Слышишь, Васильич?..»