— Почему меня? — испуганно проговорил Санька, останавливаясь.

— А кого же? — Повелительные нотки зазвучали в голосе Лены. — Тимофей Евстигнеевич тебя хвалит, у тебя слог хороший.

— Не пугайся, — подбадривающе сказал Никита. — Не один ведь будешь, поможем. Болотина выберем в редколлегию: ты пишешь, он рисует… Ну, чего стал? Идем.

…По вечерам со всех этажей ученики сходились в красном уголке — просторном помещении с крашеным полуоблупившимся полом. Под потолком желтели от праздника до праздника выгоревшие лозунги и призывы. С простенка била в глаза стенная газета «Станок». С особенным удовольствием читался в ней раздел «Кому что снится». В углу, огороженные шатким барьерчиком, стояли шкафы, набитые зачитанными книгами.

В отличие от коридоров, сотрясаемых неумолчным топотом ног, здесь царила тишина. Она поддерживалась комендантом общежития Чугуновым. Комендант жил в маленькой каморке между кубовой и красным уголком. Вечера он чаще всего проводил дома. Распоясав длинную рубаху, накинув на шею полотенце, расшитое по концам оранжевым осенним листопадом, он пил чай из большого, ярко начищенного самовара. Заслышав за стеной ребячью возню, Чугунов не спеша выхлебывал из блюдца чай и с решимостью устремлялся по коридору, забыв снять полотенце. Он открывал половинку двери в красный уголок и, застряв в ней полными плечами, взглядом выискивал виновника беспорядка. Отыскав его, комендант боком протискивался внутрь, брал провинившегося за ухо и выводил на улицу:

— Иди прохладись…

Библиотекарше Раисе Николаевне, жене Тимофея Евстигнеевича Папоротникова, чистенькой седой женщине, он внушал, стуча пальцем по барьеру и выпятив губы:

— Учуете скандал — стукните в стенку. Мы их за ушко да на солнышко… Порядок прежде всего! Так, значит, стучите…

Раиса Николаевна вздрагивала от его голоса, пугливо озиралась вокруг и часто кивала головой, поправляя прическу.

Но мы не всегда обижались на коменданта за его строгость. Было в нем — в расплывшемся лице, в неуклюжей, тяжеловатой походке, в напряженной речи — что-то домашнее, беззлобное, привлекательное. Случалось, что он врывался в ребячью гущу, хватал кого-нибудь из нас — чаще всего попадался Иван Маслов — и, облапив длинными ручищами, как ребенка вскидывал над головой, спрашивая: «Смерти или живота?»

Мы в это время облепляли его со всех сторон, висли на руках и ногах. Он мягко валился на бок и хохотал. Потом, охая и вздыхая, подымался, как медведь, грозно прикрикивал на нас: «Цыц!»

Мы разбегались, а он шел в свою комнату пить чай.

В тот вечер мы предупредили коменданта, что будем выбирать новую редколлегию стенной газеты. Мы ждали, когда соберется побольше ребят. По передвижной лесенке я забрался к верхним полкам шкафов, рассматривая книги, читал незнакомые имена: Оноре де Бальзак, Монтескье, Радищев, Менандр, Помяловский… Сколько книг! Неужели есть человек, который все это прочитал?! Тимофей Евстигнеевич, Сергей Петрович — они, наверное, читали. А что, если прочитать все это самому?.. Начать с верхней полки и по одной, книжку за книжкой, читать…

Вот эта, например. Что это такое: «Мистерии»? Я раскрыл том и прочитал первые попавшиеся строки:

Тревожно и жутко было от непонятных слов, от нарисованных воображением картин, как жутко бывает в лесной чаще одному, где все незнакомо и таинственно.

Иван с Никитой играли в шашки. Санька прижался в углу за пианино: готовился к собранию — и, как всегда в такие минуты волнения, был бледен и насторожен. Кто-то приглушенно смеялся.

Вбежал Сема Болотин. На безбровом лице его светились острые, сверлящие глазки, торчал острый птичий носик. В руках Болотин держал тетрадку.

— Ребята, последняя новость! — закричал он. — Я знаю, кого мы должны выбрать сегодня редактором! Кочевого. Он пишет стихи. Это факт. Вот доказательства… Все стихи про музыку, про шершепку и про Лену! Он влюбился в нее!

— В кого, в шершепку?

— В Лену. Слушайте!..

— Отдай, — негромко проговорил Санька, выбежав из-за пианино. Щеки его покрылись красными пятнами. Он ничего не мог вымолвить, только повторил несколько раз: — Отдай, отдай!..

Лена схватила Болотина за руку:

— Дай сюда!

— Не давай! — влетев в красный уголок, зычно крикнул Фургонов. — Кидай мне!

Болотин ускользнул от Лены, прижался к барьеру, вертел тетрадью, дразня Саньку. Тот потоптался немного, нерешительно опустив руки, потом выбежал из красного уголка. Поднялась суматоха; воспользовавшись случаем, ребята с удовольствием шумели.

— Читай! Читай! — неслось со всех сторон.

Раиса Николаевна испуганно металась за барьерчиком, почему-то взбивала прическу и грозила:

— Тише, мальчики, комендант услышит…

Лена рвалась к Болотину, но ее не пускали. Длинная рука Фургонова уже протянулась к тетрадке, чтоб схватить ее.

Я прыгнул с лестницы на Болотина, вырвал у него тетрадь и позвал Никиту:

— Поди сюда! Держи его!

Никита обхватил сзади Болотина, а я старался попасть ему тетрадью по носу.

— Не бери чужие тетради, не бери, не суй нос, куда не надо, — приговаривал Никита, сопровождая словами мои удары.

Все это было так внезапно и стремительно, что ребята в первую минуту смолкли, а потом разразились громким хохотом. Опомнившись, Фургонов поспешил на помощь Болотину, руки уже вцепились в мои плечи, и рядом с собой я увидел его кошачьи глаза. Болотин морщился и вертел головой, уклоняясь от шлепков.

— Пусти! — не выдержав, взвизгнул он.

В это время над нами глыбой нависло каменное лицо Чугунова. Стало тихо. Он прищемил мне ухо двумя пальцами и, не проронив ни слова, повел из красного уголка.

— Иди, герой, прохладись…

Но я не дал ему вывести себя на улицу, как другие. Я рванул голову, выдернул ухо из его пальцев, с силой оттолкнул его от себя и сам выбежал на крыльцо.

Перелистывая Санькину тетрадь со стихами, я вглядывался в темноту ночи. В Недвижном воздухе тихо падал снег.

Через несколько минут на крыльцо выскочила Лена.

— Алеша Ямщиков пришел, сейчас собрание начнется. Пошли. А про коменданта мы Сергею Петровичу скажем.

Закружилась в мире певучая метель, щедро насыпая кругом вороха чистейшего крупитчатого снега. Заманчиво сверкали по утрам снежные комья на ветвях сосны перед окном.

Сергей Петрович обещал в первые же дни зимних каникул пойти с нами на лыжах в заводской дом отдыха навестить Тимофея Евстигнеевича.

Дом отдыха стоял на берегу Волги, в шести километрах от завода. Мы узнали, что он был построен при непосредственном участии Сергея Петровича. И вообще мы много замечательного узнали о секретаре парткома. На заводе его любили, уважали и побаивались. Уважали за то, что он был одним из старейших работников завода, за большой партийный стаж, за орден Красного Знамени, полученный им в гражданскую войну. Сменялись директора завода: одних снимали или перебрасывали на новые объекты, другие уходили в главк, в наркомат, а Дубровин оставался на своем посту, считая его самым высоким. Был он внимателен к людям, знал всех на заводе, и если случалось ему спутать имя или отчество, то сильно смущался и искренно просил извинения. Побаивались же его требовательности и беспощадных решений. Однажды по недосмотру или халатности начальника цеха, молодого инженера Наумова, произошла авария. Цех стал на двое суток. Сергей Петрович не выходил из цеха, как бы заполняя своей энергией образовавшийся прорыв. Он мобилизовал все силы, подбадривал Наумова, помогал рабочим. Когда авария была ликвидирована, секретарь парткома добился того, что начальника цеха сняли с должности и оставили в том же цехе бригадиром.