Женщина в голубом платье села к столу и примолкла, слушая музыку. Но было видно, что думает она о чем-то далеком и приятном ей, и блуждающая улыбка не покидала ее красивого лица.

Но вот Санька открыл черные, точно накаленные глаза и посмотрел прямо на нее. Лицо его ожило, просветлело, и женщина удивленно вскинула брови.

— Вот ты какой!.. Настоящий Паганини! Поглядите! — в радостном изумлении воскликнула она, обращаясь к высокому человеку в гимнастерке.

Эрнест Иванович откинулся на спинку стула и громко, добродушно засмеялся:

— Выдумаете тоже!.. «Паганини»!..

Я не понимал, что такое Паганини, и самое слово это и смех толстяка показались мне глубоко обидными. Я уже злился на себя за то, что пришел сюда и стоял тут, как на смотру. «Прижмись вот к такому», — подумал я, вспоминая слова матери и недружелюбно посматривая на толстяка.

«Камаринскую» Санька играл бурно, с лихостью, как в деревне на гулянках.

— Ты танцуешь? — спросила меня наша знакомая.

— Конечно, танцует, — все так же добродушно ответил толстяк и, подойдя ко мне, легонько подтолкнул меня в круг: — Ну, чего ты ломаешься?

Неожиданно для себя я резко повернулся, нечаянно толкнув его в живот, и выбежал из салона. Санька скатился по лестнице следом за мной и, садясь рядом, торопливо, с недоумением спросил:

— Ты что, сбесился? Она угостила бы нас сладкими пирожками. Эх!..

— Не надо мне ее пирожков!

— Ну и сиди теперь, — обиженно проворчал Санька, укладывая скрипку в ящик.

Высокий человек в защитной гимнастерке, которого я приметил наверху, спустившись, сощуренно вглядывался в полумрак. Заметив нас, он присел, поглядел сначала на меня, потом на Саньку и спросил строго и требовательно:

— Почему убежали?

— А вам что за дело? — сказал я, сердито покосившись на него.

— Вы, наверное, на завод едете, и, возможно, на наш, а я хочу знать, кто к нам едет, — спокойно объяснил он, не обратив внимания на мой тон. — Не Чугунов ли вас завербовал?

— Он самый! — радостно воскликнул Санька.

— Вот видите! — Незнакомец улыбнулся и погладил свои негустые русые усы. — Придется знакомиться…

Санька с готовностью протянул руку:

— Я Санька Кочевой, а это Митя Ракитин, мы из одной местности. У него мамка дома осталась, а у меня — дедушка.

— А я Сергей Петрович Дубровин… Так почему же вы убежали? — опять спросил он и тихонько взял меня за подбородок. — Злой, а?..

Санька бойко перебил его:

— Дядя, а скоро мы приедем на завод? Где мы будем жить там? А зачем ребят в колхозах ищут, неужто в городе своих не хватает?

Сергей Петрович помедлил, устало провел ладонью по лицу, как бы стирая появившуюся улыбку, сознался:

— Не хватает.

Коротко и очень понятно он рассказал нам о событиях, происходивших в стране: о промышленных гигантах, вырастающих на пустырях, о коллективизации, о классовой борьбе. Ясно представил я себе тогда, как трудно, но быстро поднимался народ наш по крутизне.

Шел 1933 год. Первая пятилетка была выполнена в четыре года и три месяца. Город посылал в колхозы машины; они расползались по колхозным равнинам, разрушая старый уклад жизни и поднимая целину для новых всходов. А из деревень, из глухих углов тянулись люди на заводы и новостройки. Великое самоотвержение охватило народ.

Итак, мы вступали на самостоятельный путь жизни в бурную, можно сказать легендарную, эпоху первых пятилеток.

— Теперь поняли, почему мы посылали человека за вами? — спросил Сергей Петрович и, подождав немного, поднялся: — Отдыхайте, спокойной ночи!

Когда он ушел, Санька восхищенно прошептал:

— Вот это да!.. — и сглотнул слюну.

Пароход подходил к городу на рассвете. Раскинувшись по обоим берегам Волги, город утопал в чадной мгле, расплывчато проступая в вышине своими громоздкими очертаниями.

Нетерпение наше усиливалось с каждой минутой, и, как только сходни коснулись борта, мы первыми пробежали по ним и остановились в сторонке, поджидая Сергея Петровича.

Пароход еще вздрагивал и пыхтел. Пассажиры густо высыпали на пристань. В людском потоке мы увидели нашу знакомую. Лицо ее как будто потускнело в утренней сырости, только по-прежнему выделялся на нем красивый, ярко накрашенный рот. Рослый носильщик в белом фартуке нес за ней два чемодана в чехлах.

Взгляд ее темных, глубоких глаз скользнул по толпе на пристани и задержался на нас. Она дружески кивнула нам головой и улыбнулась, и лицо ее сразу расцвело, похорошело…

Сергей Петрович, осторожно тронув Саньку за рукав, сказал:

— Идите за мной.

Прямой и сосредоточенный, он прошел сквозь толпу, точно рассек ее пополам, и мы побежали за ним, еле поспевая.

Моросил мелкий осенний дождь.

Сначала мы прошли по пустынной набережной, затем свернули в узкую кривую улицу с неровными высокими домами, похожую на ущелье; и нам, привыкшим к степным дорогам, было как-то тесно здесь и как будто не хватало воздуха. На углу мы сели в трамвай. В одном месте трамвай выскочил на набережную, промчался по длинному мосту через Волгу в другую часть города и снова, точно в нору, нырнул в темный переулок. Казалось, трамвай заблудился в лабиринте улиц и в отчаянии кружится на одном и том же месте, не зная, как выбраться из него.

Я нетерпеливо озирался по сторонам, желая, наконец, увидеть то, что давно мысленно нарисовал себе: раздольные улицы, дворцы, музыку в садах, нарядных, праздничных горожан. Но ничего похожего я не видел. Утро уже наступило, а светлее в городе не стало. Клетки окон, сливаясь в бесконечную серую полосу, утомляли взгляд.

Трамвай остановился напротив вокзала. Мы пересекли площадь, купили билеты, прошли сквозь огромный зал на перрон и сели в вагон. Поезд тронулся. За окном промелькнули станционные постройки, будочки стрелочников, редкие домишки пригородных поселков… И город остался позади.

Санька обеспокоенно смотрел то в окно, то на Сергея Петровича, и лицо его выражало недоумение.

— Куда же мы едем? — не выдержав, спросил он.

— Домой, — кратко промолвил Сергей Петрович. Он был чем-то озабочен и, казалось, совсем забыл про нас. Читая газету, он что-то подчеркивал в ней карандашом, хмурил брови и пощипывал ус.

На какой-то станции мы вышли из вагона; бросился в глаза перекинутый через железнодорожный путь длинный и узкий мост; по нему сновали люди; дым, вырываясь из трубы паровоза, обволакивал пешеходов сизыми клубами. Но по мосту мы не пошли, а пробежали по путям, пересели на местный поезд и опять поехали.

Через полчаса поезд задержался возле высокой деревянной платформы, и мы, высадившись, минут двадцать шли по скользкой, в лужах, тропе среди высоких сосен.

Сергей Петрович в плаще, застегнутом на все пуговицы, торопливо шагал впереди. Устало передвигая ноги, мы старались не отставать от него. В верхушках деревьев монотонно шумел дождь. Водяная пыль дрожала в воздухе, оседая на одежду бисерными капельками, и Санька все время закрывал футляр скрипки полой пиджака.

Наконец в просветах между сосен показалось серое трехэтажное здание. Дубровин показал на него рукой:

— Вот ваш дом.

Мы остановились, ошеломленные, сбитые с толку.

— Нам сказали, что мы в большом городе жить будем, — проговорил Санька, разочарованно разглядывая дом. — Какой же это город?..

— Не знаю, что вам говорили, — мягко, как бы извиняясь, сказал Сергей Петрович. — Но жить вам придется здесь, другого у нас ничего нет. — И добавил, улыбнувшись первый раз за всю дорогу: — Здесь у нас хорошо…

«Сбегу отсюда», — горестно подумал я, входя в дом.

В помещении было сумрачно и тихо.

Поднимаясь по лестнице, мы встретили того самого Чугунова, который обещал нам роскошную жизнь чуть ли не на главной улице города.

— Узнаешь этих товарищей? — спросил его Сергей Петрович.

Чугунов долго и озабоченно вглядывался в нас, как бы припоминая, где он мог нас видеть, затем широкое лицо его расплылось в улыбке, и он воскликнул: