Они с тревогой посматривали на покрывшееся тучами небо.

   — Не уйти до бури, — произнёс Вадим, сидевший на корме челнока, — сейчас поднимется ветер...

   — Почём знать, Вадим, — отозвался Избор, — теперь и до берега недалеко, как-нибудь да доберёмся...

   — Нет, Избор, смотри...

Как раз в эту минуту налетел ветер. Ильмень как будто только этого и ждал. Сразу один другого выше заходили по нему валы, догоняя друг друга. Налетевший шквал на минуту рассеял было тучи, но потом они снова сомкнулись — и стало над озером ещё мрачнее и темнее, и вдруг со всей своей страшной силой заревела буря... Один выше другого вздымались валы. Челнок то взлетает на самый гребень, то опять опускается в бездну...

Несмотря на эту страшную минуту, зло глядит на Избора старейшинский сын. Он как будто позабыл о грозящей опасности и только и думает о своём враге... Помнит он предсказание Мала...

   — Князь Вадим! — радостно вдруг воскликнул Избор, — гляди, берег близко!

   — Где? — спросил, поднимаясь с сиденья на корме, Вадим.

Действительно, совсем близко виднелся окутанный туманом берег. Слышен был шум деревьев в дубраве на его берегу.

   — Слава Перуну! — воскликнул Избор и вдруг громко закричал: — Держись!

Не успел Вадим ухватиться за борт, как громадный вал поднял челнок ударил в него... Опрокинутый челнок нёсся далеко впереди к берегу. Он был пуст...

На берегу Ильменя, недалеко от того места, где из него вытекает Волхов, на много-много вёрст кругом раскинулась заповедная роща. Вековые могучие дубы, прямые, как стрелы, сосны, раскидистые ели росли в ней. Свято хранят свои тайны служители Перуна, не допустят они сюда, в эту рощу, грозному богу посвящённую, ни родового князя, ни воина, ни простого человека.

Нет никому доступа в заповедную рощу — лютая смерть ждёт ослушника, кто бы ни был он. Грозен Перун, требует он крови человеческой, и горе тому роду или племени, которое жрецов не послушает и намеченную жертву не выдаст.

У самого истока Волхова, на высоком холме стоит идол грозного бога. Он сделан из дерева грубо, неуклюже, и подобия человеческого не узнать в нём, а чтут его все славяне приильменские, свято чтут — высшим из богов его считают и за всякое своё прегрешение кары тяжкой от него ждут. Когда появился этот истукан на холме, никто не помнит. А жрецы Перуна молчат, ни одним словом не обмолвятся, только для жертвоприношений время от времени созывают они народ славянский и перед истуканом приносят свои кровавые жертвы.

Но Перун велик и ужасен только для славян. Только они почитают своего грозного бога, страшатся проникнуть в заповедную рощу.

В самой глубине рощи, на берегу бурного Ильменя, в чаще, куда даже и жрецы Перуна не заходят, поселился человек... Лесные великаны сплелись своими могучими ветвями над его шалашом.

Немолод с виду этот одинокий обитатель заповедной рощи. Высок он ростом, широк в плечах, лицо его покрыто глубокими шрамами, длинные седые усы свешиваются на богатырскую грудь, а серые глаза смотрят весело и задорно.

Лишь только над Ильменем разразилась буря, он вышел из своего шалаша. Мрачно и. тихо в лесу. Где-то грохочут, далеко-далеко, несмолкаемые раскаты грома, разрывает покрытое чёрными тучами небо молния, воет без устали ветер, а здесь же всё спокойно. Птицы только смолкли да попрятались, а лесные великаны при каждом новом порыве ветра лишь слегка покачивают своими зелёными макушками, не пропуская вниз капель ливня.

Вышел старик из своего убежища и, пробравшись сквозь чащу кустарника, выбрался на берег разбушевавшегося озера.

Стоит он и смотрит на покрытую пенящимися волнами водную даль. С наслаждением вдыхает он сырой воздух, прислушивается к раскатам грома, смотрит на прорезывающую тучи молнию.

   — Войте ветры, грохочи грозный Тор, старый норманн не раз лицом к лицу встречался с вами, — воскликнул он, — много видел я вас на своём веку и не на такой жалкой лужице, а в грозном, могучем море... Сколько раз я с моими воинами ходил в набеги — знает меч норманнский и далёкая Британия... Короли франков дрожат перед нами... Нет никого равного по силе и храбрости сынам светлого Одина... Сама смерть для них не страшна... Ждёт их светлая Валгалла, убежище храбрых...

Старик скрестил руки и, глядя на разбушевавшееся озеро, снова заговорил:

   — Думал ли старый Рулав, что ему, храброму воину, придётся на склоне своих дней скрываться в земле этих трусливых, шума битвы не слыхавших народов? Видно, недостоин я светлой Валгаллы, видно, прогневал Одина... Но нет, я спас свою жизнь не для того, чтобы умереть здесь, в этой лесной глуши! Нет, старый Рулав услышит ещё шум кровавой битвы, услышит победный клич товарищей, много ещё врагов уложит его секира, надо только выбраться из этих проклятых мест... — Старый норманн погрузился в глубокую думу.

Вдруг он приподнял голову и устремил свой взгляд на озеро.

Отчаянный человеческий крик, слившийся с рёвом бури, коротко прозвучал и тотчас же смолк, заглушённый воем ветра.

Рулав отошёл назад и спрятался в прибрежном кустарнике.

Прошло немного времени; норманн, не покидая своего укрытия, продолжал следить за озером. С шумом обрушился и покатился по прибрежному песку один, другой, третий вал, оставив на отмели два человеческих тела.

«Э-э, да я, кажется, знаю этих молодчиков», — подумал Рулав.

Он вышел из своего укрытия и, осторожно ступая, по мокрому песку, подошёл к лежавшим без движения юношам.

   — Вот как обнялись, — бормотал он. — Избор этого молодца держит так, что и живому не удержать...

Налетевший пенистый вал заставил старого норманна отступить назад.

   — Что же с ними делать, — рассуждал Рулав. — Опять в озеро пустить, что ли... Ведь если здесь их тела найдут, то и до моего шалаша доберутся... Мне тогда несдобровать... Ищут эти проклятые жрецы меня... Старого норманна в жертву Перуну принести хотели, да нет, не из тех я... Родился свободным и в Валгаллу не рабом войду!.. Ну, довольно, однако! — воскликнул Рулав. — Ступайте, откуда пришли, пусть Ильмень вынесет вас в другое место, где найдут вас ваши родичи, а здесь вы мне только мешаете.

Он поднял было Избора, но в то же мгновение опустил его на песок.

Из губ юноши вырвался слабый стон, ресницы пошевелились.

   — Жив, — проговорил норманн, — он жив... Нет, не решусь я поднять руку на беззащитного. Но как же быть? Оставить их тут — тогда они могут выдать меня, ну да будь, что будет... Из-за Вадима я стараться не стал бы... Знаю я их, этих старейшинских сыновей... Если бы он был один, не задумался бы я его назад в озеро спихнуть, Избора жалко...

Рулав оттащил от берега обоих юношей и положил их на такое место, куда не достигали волны.

Потом он поспешно скрылся в кустарнике.

Разразившаяся внезапно буря так же внезапно и стихла.

Ветер перестал завывать, разорванные тучи уплыли вдаль, выглянуло солнышко и залило ярким, весёлым светом и успокоившееся озеро, и прибрежный кустарник заповедной рощи.

Роща вдруг оживилась и наполнилась звуками. Затрещали в воздухе стрекозы, защебетали выпорхнувшие из густой листвы птицы, дятел принялся за свою бесконечную работу, всё ожило; только два тела, оттащенные Рулавом от кромки берега, по-прежнему были неподвижны.

Всем телом вздрогнул вдруг Избор и открыл глаза... Как кружится голова, какая тяжесть во всём теле... Жив, слава Перуну!

Взгляд Избора остановился на безжизненном теле товарища. Старейшинский сын доверился ему, не побоялся вместе с ним пуститься в челноке по бурному озеру, и теперь он мёртв... Что скажет его род? Что скажет отец Вадима? Никто не поверит, что Избор сделал всё, что мог, чтобы спасти Вадима, что он, захлёбываясь мутной водой, нырнул вслед за опускавшимся на дно Вадимом, поймал его, лишившегося уже чувств, под волнами, крепко-крепко схватил и не выпустил из своих могучих объятий даже тогда, когда и сам потерял сознание...

Никто не поверит этому...

Но, может быть, он ещё жив? Может быть, он так же только потерял сознание и ещё можно его вернуть к жизни?..