– Он на Ольге женился, когда еще великим князем киевским не был. Повезло ему...

И вдруг засиял глазами.

– А знаешь ли, у кого он ее увел-то? У отца твоего, Всеволода!

– Врешь поди. Чтоб мой отец да кому чего уступил... Вот уж не верю так не верю!

– Сказывали, будто буйная потеха была, пока они за нее воевали. Новгород да Киев испокон веку власть делили, а тут еще баба...

– И как же порешили-то? Войны вроде не было.

– Говорят, Ольга Владимира сама выбрала, а меж ним и Всеволодом платок свой кинула. Побратались они потом. Мать-то твою разве не Анной звали?

– Анной.

– Так она – сестра Ольгина. Младшая.

– Выходит, мы с тобой родня...

– Выходит...

– А что за ведьма Дуняшку-то увела?

– Демьяновна? Какая ж она ведьма? Не смотри, что на лицо страшна, добрая она. Отца моего кормилица. Сейчас – главная ключница в княжьем тереме. Девок дворовых блюдет, а Дуняшку пуще остальных. Отец наказывал.

– От тебя тож сторожит, как от других?

– От меня пуще, чем от других...

– Люба она тебе, стало быть?

– А коли и люба, тебе что за печаль? Аль сам присох?

– Запала в душу, – произнес через силу. – Но тебе перечить не стану.

– Ну и дурак.

– Как хошь обзывай, все одно – не стану.

– Почему – не станешь? – Мстислав больно ухватил Ярославову руку. – Отвечай.

– Служить тебе верой и правдой клятву дал, аль забыл? А где ж тут вера да правда, коли девка меж нами подолом метет...

Тепло стало на душе у Мстислава. Светло. Радостно.

– Дурень ты, – сказал, взъерошив еще влажные после купания светлые волосья. – Я ж сказал – болгаринку мне сватают. Дочь какого-то там царя. Так что... Проси у отца Евдокию. Он тебе не откажет...

– Не могу, – ответил. – Отцова дозволения не имею.

Прикусил губу, отошел к берегу, обрывом спускавшемуся к воде. Поднял голову, уставился на круглую желтую луну. Вдруг раскинул руки и закричал.

– А-а-а-а-а-а-а-а... – пронеслось над рекой и эхом забилось в темневшей на горизонте роще.

– Ты чего? – спросил Мстислав.

– Ничего. Так... Прибластилось...

Остался стоять на круче. Луна мягким колдовским своим светом облила стройное могучее тело, превратив русые волосы в живое серебро. Посмотрел Мстислав на то, как тенями ходили под кожей крепкие мышцы, вспомнил, как сладко было словно ненароком касаться их под водой, – и застонал. Рука сама потянулась к полыхавшим уже огнем чреслам, ладонь сжала поднявшуюся торчком плоть. Не отрывая взгляда от фигуры Ярослава, Мстислав легко повел кистью вниз...

Ярослав, услышав странный звук на спиной, обернулся. И окаменел. Киевский княжич стоял, закинув назад голову, темные волосы плескались где-то ниже лопаток, кадык ходил на длинной белой шее туда-сюда, а рука... Рука медленно, с едва сдерживаемой страстью ласкала чресла.

Рот княжича от такой картины мгновенно высох. Глотнуть Ярослав и то не мог. Полыхнуло пожаром нутро, побежали мурашки по гладкой коже, колом встала мужская плоть. Невтерпеж стало. Тихо застонал новгородец и взял себя в кулак.

Глянул на Ярослава Мстислав. Новгородец всей кожей ощутил ожог от этого взгляда. Опалил зеленым огнем в ответ – и пустил вторую руку скользить по гладкой груди, царапая ногтями крупные темно-розовые соски. Мстислав задохнулся – так ему захотелось взять этот мгновенно затвердевший бугорок ртом... Почувствовал, как свело живот. Не отрывая глаз от глаз новгородича, провел ладонью по своему телу, от горла до чресел, улыбнулся, увидав, как расширились зеленые очи, став почти черными.

Сколько времени они так дразнили друг друга, неведомо. Сладко было обоим. Но вот больше стало терпеть невмоготу. Резче стали движения, крепче сжимались пальцы. Застонали оба в голос, по-прежнему не разнимая глаз, и яростно оросили землю молодыми своими соками.

* * *

Чуть не неделя прошла после колдовской, лишившей обоих княжичей сна Ивановой ночи. Тревога витала в воздухе. На Владимировом подворье туда-сюда сновали измученные, запыленные гонцы на взмыленных лошадях.

Ярослав, нюхом учуяв, что затевается какая-то заварушка, исподволь дружину свою, разомлевшую на мирных и сытных Владимировых хлебах, приструнил, по нескольку раз в день начал работу смотреть, то в конном строю, то в пешем, то мечников, то лучников заставлял до семи потов навыки оттачивать.

Мстислав же почти из терема не выходил. Великий киевский князь Владимир получал с востока нехорошие известия, сообщавшие, что хазарские каганы замышляют вражду против Киева, что собирают войско на дальней границе. Готовился Красно Солнышко упредить неверных псов, урок им хороший дать, чтобы впредь неповадно было мирных уговоров нарушать. Всех своих самых разумных военачальников собрал князь на совет, и Мстислава к делу приспособил.

– Пора тебе, сын, воинской премудрости на деле изведать.

– Разве я тебя в походах не с младых ногтей сопровождаю, что так говоришь?

– Не хотел обидеть, – мягко ответил владыка. – Воин ты знатный. На мече супротив тебя мало кто устоит. И стрелы твои мимо цели не бьют. Да и дружину грамотно водишь. Только скоро придет время, когда в бою тебе не только за себя и дружину свою, за все русское войско отвечать придется. Учись, сыне, пока я рядом. Пригодится.

К концу недели заметил Ярослав, как в окрестных деревушках мужского населения прибавилось. Да мужики-то все были статные, плечистые, под одеждой простолюдинов с трудом прятали свои воинские стати. Смекнул Ярослав, что собирает Владимир войско, только не хочет, чтобы чужие про то раньше времени прознали.

А князь, как минула неделя с Ивановой ночи, отер пот с высокого лба, расправил затекшие плечи и, озорно сверкнув очами, молвил своим воеводам да советникам:

– Что ж, хорошо потрудились. Остается ждать да надеяться, что враг в нашу ловушку сам придет. А нам после хорошей работы нужно хорошо отдохнуть.

Объявил князь большую соколиную охоту. В полях как раз урожай собрали. И на стерню опустились стаями куропатки да рябчики.

В поле выехали большой гурьбой. Одних сокольничих с княжескими соколами было две дюжины. А гостей и того больше. Птицу били по-всякому. Гости поважнее, собравшись вкруг князя, пускали с рукавиц хорошо обученных соколов да сапсанов, молодежи же сие чинное действо быстро наскучило и они, ведомые Мстиславом, начали стрелять дичь луками.

Ярослав был счастлив – давненько так не тешился. Стрелял он отменно, посему стремянный Данилка к полудню умаялся подбитую дичину собирать. Ярослав же, увлекшись, не заметил, как на него, сузив синие свои очи, со злостью смотрит Мстислав. Киевского княжича задело, что именитые отцовы гости да и сам князь заметили, как ловко обращается с луком и стрелами новгородский сотник. До сего дня считалось, что ловчее Мстислава охотников в свите Владимира нет. Возле ног белого коня княжича куропаточьих тушек валялось не меньше, чем возле Ярославова черного, однако Мстислав отчего-то все равно ярился. Да так, что стремянный его Ерофей-песельник, знавший бешеный норов своего хозяина, нет-нет да посматривал на него с опаской.

И хорошо делал. Потому как, бросив взгляд на Мстислава, заправившего в лук очередную стрелу, увидал, как княжич вдруг опустил поднятое было к небу оружие и выпустил стрелу не в куропатку, а в стоявшего саженях в двадцати Ярослава! Вовремя сообразил Ерофей, в кого целится княжич, дернул за повод коня, тот шагнул – и сбил Мстиславу прицел. Свистнула стрела над плечом у Ярослава и ушла в высокую траву на краю поля. Княжич яростно зыркнул на стремянного и наотмашь хлестнул его по лицу пустым луком.

Ярослав вздрогнул. Поначалу не понял, что стряслось, но увидал вдруг белые от страха глаза Данилки.

– Неужто в меня кто стрелял? – склонился с седла. – Кто?

Стремянный только башкой испуганно помотал.

Ярослав пустил вороного с места галопом, подскакал к краю поля, спешился, пошарил в траве и поднял стрелу. Глянул на оперенье – потемнело в глазах. Ладонь судорожно сжалась, жалобно хрустнуло в ней тонкое древко... Услыхал вдруг стук копыт – поднял голову: от ватаги охотников к горизонту наметом уходил всадник в белых княжеских одеждах на белом же коне...