Вверх по течению Суи, неподалеку от свирепого Кугача, вырастали новые дома: белые и чистые, с крутыми дощатыми крышами. Здесь и обосновался один из участков опытной станции.　

Прибывшему на станцию молодому агроному Виктору Соколу квартиру отвели в новом, самом большом на участке, доме с широкими, по-городскому глазастыми окнами. Два окна выходили на поляну, где закладывался первый в Карелии коллекционный плодовый сад.　

В квартире Сокола все казалось недостроенным, необжитым: пахло сосновой стружкой, краской, клеем. На кухне была одна только тумбочка, в комнате — широкая деревянная кровать, стол и несколько табуреток. В углу возвышалась резная старая этажерка, на ее полках — разномастные по корешкам и обложкам книги, десятка два учебников по агрономии. На широких подоконниках — посаженные в плошки астры, кривой садовый нож, стопка тетрадей.　

На высоких, оклеенных обоями стенах висели две написанные маслом картины в рамках из волнистой карельской березы. На одной — шишкинская «Рожь», на второй — юная красавица с пучком колокольчиков. Длинные густые ресницы, чуть горделивые темные глаза, распущенные по плечам волосы. Сокол часто смотрел на эту картину.　

С необыкновенной ясностью он видел студенческую комнатку, разбросанные по столу книги, узенькую кровать в соседстве с забитой дверью. За стеною слышался тихий перебор струн и чистый голос девушки:　

Кто она, эта девушка? Ее голос, как ветер, вот будто стих, притаился, вот снова окреп и опять улетел.

Закрыв глаза, Сокол старался представить себе певицу. И не мог. Порой перед ним вставала белокурая пугливая девушка-подросток, то вдруг всплывал образ румяной хохотушки с русыми косами, то цыганка...　

Но песня неожиданно обрывалась на полуслове, сменялась другой, и иная, теперь уже незнакомая, непонятная, на чужом языке душа раскрывалась перед ним, путая и сбивая прежние представления.　

Выйдя в коридор, Сокол на цыпочках подошел к соседней двери и робко постучал. Дверь открыла невысокая, в больших роговых очках девушка.　

— Что же вы встали, Виктор? Входите…　

На кровати лежала светленькая с розовым бантом гитара, любопытные глаза девушек смотрели на высокого смущённого парня. Он стоял у двери, горящим взглядом искал кого-то и не знал, о чей говорить. Девушки улыбались.　

— Кто сейчас пел?

— Где, по радио? — отозвалась одна из девчат.— Как будто Полонская...　

— Я спрашиваю, кто из вас пел? — чуть раздражаясь, повторил Сокол.　

— Странный вопрос, Витя. Здесь не концертный зал, а общежитие института.　

Растерянный Сокол молча ушел в свою комнату. Знакомая обстановка вдруг стала чужой, неприятной. Едва Виктор присел на кровать, как за стеною, будто издеваясь над ним, снова послышался тот же голос.　

«Это уж слишком!»　

Он неслышно подкрался к соседней двери и без стука порывисто рванул ее на себя. Перед ним сидела девушка с черными длинными косами. Оборвав песню, она опустила легкие густые ресницы, перебирая пальцами струны.　

Не обращая внимания на насмешливые улыбки студенток, Сокол разглядывал девушку: изгиб нежных капризных губ, разлет черных густых бровей.　

Неизвестно долго бы еще простоял он в этой растерянности, если бы его не выручили громкие голоса товарищей.　

— Сокол! Долговязый мазила, где запропал?　

Сокол удивленно приподнял брови. На слегка худощавом лице его отразилась досада, тонкая сердитая морщинка разрезала лоб. Он еще с минуту постоял в комнате, бессмысленно осматривай заваленный учебниками и тетрадями стол, пучок остистых колосьев в соседстве с молоденьким фикусом на подоконнике, и выскочил в дверь.　

—Комедия! — полетел ему вслед наполненный смехом девичий голос.　

Сокол схватил с тумбочки чемоданчик и выскочил на улицу. На стадион он прибежал за минуту до начала матча. Натянув розовый свитер и не успев зашнуровать как следует бутсы, с наколенниками и перчатками под мышкой кинулся догонять уже бежавших на футбольное поле товарищей.　

Стадион небольшого города то оглашался разноголосым свистом, то рукоплескал — все с интересом следили за игрой.　

Сутуловатый футболист в черной майке с угла ударил мяч по воротам. Сокол с силой рванулся к нему навстречу, распахнул руки. Мяч легонько коснулся его свитера и влетел в сетку. Несколько секунд Сокол лежал без движения.　

— Гол!　

— Гол!　

— Сапожник!—кричали болельщики.　

Грустно поднявшись, вратарь сердито посмотрел на зрителей, будто не сам он, а они были виновниками его неудачи. И вдруг вместо недовольной гримасы на лице Сокола появилась виноватая улыбка: в пестрой толпе он увидел черные косы, смуглое со снисходительной усмешкой лицо.　

«Она... Какой же я...» Злость на себя вернула силы. «Дудки... Теперь ни одного мяча!» Он стряхнул со свитера пыль, выпрямился. Тело напружинилось, движения обрели легкость.　

После матча довольный победой капитан пожал ему руку.　

— Сегодня ты превзошел себя. Был в прекрасной форме. Чем объяснить, Витя?　

— Не знаю…— И тут же подумал: «А она-то смеялась».　

Как был, запыленный и грязный, Сокол выскочил на улицу, заметался среди выходящих со стадиона людей. Одни косы, другие… Нет, не те. Прозевал. Сокол долго бродил по улицам и к общежитию подошел, когда ни в одном из окон уже не было света.　

Он лег, накрыл подушкой голову. Ему казалось, что за дверью тихо звенела гитара.　

День, и другой, и третий — все свободное время Сокол не отходил от забитой в соседнюю комнату двери, чутко вслушивался в едва различимые за ней звуки.　

«Спой!» — мысленно просил Сокол. За дверью слышался отдаленный разговор, чей-то заразительный смех. Нет, не звенела больше гитара, неизвестно куда упорхнула песня. Сокол бродил по городу, по коридорам института, заглядывал в аудитории. И все напрасно.　

Весельчак и шутник Гриша Жабин первый раскрыл нехитрую тайну.　

— Певичка-то наша — залетная пташка. Расспрашивал я у Галины. Не суйся, говорит, осрамишься, гордости у нее на сотню таких, как ты, наберется. Врача Черного знаешь? Говорят, профессор. Его дочь. На третьем курсе агрономического. В общежитие теперь не заходит. Галинка говорит — отшили, девчата боятся, что она у них всех ребят отобьет.　

В тот же вечер Соколу посчастливилось: он увидел ее в лекционном зале. Два часа не сводил с нее глаз. Слова лектора летели мимо ушей, Сокол досадовал: почему ко всем наукам не прибавить еще одну — науку взглядов? Как было бы　хорошо овладеть ею и прочесть все, что думает сейчас девушка. Его-то душа на ладони…　

После лекции Сокол пошел следом за девушкой. Песцовый горжет на плечах, голубая с золотистою брошкой шляпка—в толпе не затеряется. Мокрые тополя тянулись вдоль тротуара. Они роняли на плечи Сокола тяжелые капли, заставив его поднять воротник старой, доставшейся по наследству от брата армейской шинели. Улица освещалась слабо: по углам на столбах под острыми металлическими абажурами тусклые лампочки. Сокол старательно обходил лужи, но в потертых ботинках все равно уже хлюпала холодная, жижа.　

«Надо купить что-нибудь на ноги,— подумал Сокол.— Придется завтра снова сходить на станцию, попроситься у грузчиков в пай на работу». Сокол заранее знает, как, наваливая ему на спину ношу, грузчики будут с опаской спрашивать: «Выдюжишь?» И, конечно, кто-либо пожалеет: «Смотри, хлопец, не поскользнись, на всю жизнь изувечишься».　

Задумавшись, Сокол чуть не уткнулся в белый воротник впереди. Теперь девушка шла одна по схожему с аллеей парка проулку. Он шел следом, прячась за стеной Кряжистых стволов. У высокого с большим палисадником одноэтажного дома девушка остановилась, позвонила в парадную дверь.