— Стой, затмение нашло, забыл одну вещь передать, — проворно спрыгнув с борта, Булатов побежал к директору.

Директор встретил его удивленным взглядом, — Забыл что, Булатов?

— Вроде как да, Сидор Варламович, — замялся Игнат,—Как бы вам объяснить попонятнее?.. Свиньей уезжаю, не честно. Покривил я душой перед вами, Сидор Варламович, — и себя, и вас обмануть захотел.

Чистые, открытые глаза Булатова смотрели в лицо директора со смелой решимостью.

— Вы про себя, должно, порешили: горлохват, мол, Булатов, за деньгою кидается. Оно, конечно, дарма работать и впрямь не охотник, всякий себя человеком считает, ежели в кармане рублишки хрустят. Только суть не в деньгах. Изменил я вам, Сидор Варламович, по причине другой.

— Интересно, Булатов, что ж за причина? — оживилось лицо директора.

— Дети меня одолели, в колхоз запросились, на родину. Я им поперек, как плотина, стоял. Долго стоял, сдерживал. Да только, видать, одряхлела плотина, не нынче, так завтра в куски разлетится, не послушают они меня, сами уйдут. А без семьи и я не работник — засохну в кручине, что сучок опаленный… — Игнат кашлянул в кулак, расстегнул верхнюю пуговицу синей рубахи. — Извиняй Булатова, Сидор Варламович, самого-то меня еще хлеще детей на родимую пашню влечет, ух как влечет, слов нет, сказать не могу. Что же, мужик я, известно, все потомство, вся кровь от сохи идет. Ну, прости еще раз… Поразмыслишь, поймешь, почему Булатов пылинкой по ветру мечется…

Игнат осторожно, как только что увидевший солнце росток, подержал в своей пятерне вялую руку директора и, не оглядываясь, побежал к машине. На душе его стало спокойно.

И вот, наконец, родное Раздолье!. Каждый дом, жаждая лавочка, каждое дерево, каждый встречный человек — все, все здесь лучше, чем там, на чужой стороне, в Карелии Феня как выпрыгнула из вагона с улыбкой, так и не могла погасить ее до самого дома.

— Посмотри, папаня, клуб-то какой выстроили! А правление видишь? А школу?.. Ну-у, не узнать нашего Раздолья!

Игнат, будто он уже тысячу раз видал все эти новшества, внешне не выражал ни восхищения, ни удивления. Он даже не смотрел на новостройки, а при встрече со знакомыми как бы случайно отворачивался и покрикивал на сыновей и невесток.

— Ну, что вы, как дохлые, волочитесь, галок ртами ловите? Можно же и побыстрее!

— Неужто и на родное село посмотреть нельзя? — обижался Фока.

— Успеешь, не на день заявился.

Но в душе Игнат сам глубоко переживал возвращение в Раздолье. Последние дни на станции он сильно скучал. Его большие сильные руки не насыщала работа на стройке и после звонка он брался за лопату, остервенело отшвыривал от барака снег, и в потемневших глазах его таилась такая злоба, будто был этот снег виновником гложущей сердце тоски.

Хотелось на родину. Хотелось пройтись по умытой первым снегом улице Раздолья — вдохнуть знакомый с детства, пахнущий горелым кизяком сельский воздух, выйти за околицу. Хотелось зайти в дом, большой и светлый, с вымытыми до желтизны стенами, сесть на сделанную собственными руками большую, как стол, крепкую табуретку, вытереть чистым рушником бороду и весело крикнуть:

— Зазывай, Фенютка, гостей! Несподручно Игнату Булатову с тоскою венчаться!

Пригласить бы Наума Степанова, Никитку Буйвала, Мишуньку Злобчика, Анютку Колесникову, пригласить бы в дом весь колхоз со всем его избранным руководством, усадить за стол, водки подать, гусаков жареных… Пейте, дружки любые, не чуждайтесь. Булатов не волк блудный, не скотина безмозглая, не враг, не лентяй, от работы лытающий! Булатов ходит в потемках, дружки мои. Гордости у него много — она и сознание мутит. Походил Булатов по свету, помаялся, хватит. Не могу я больше, дружки мои, без пашни родимой, без простора степного, без Раздолья. Придушил я гордыню свою, шапку перед вами сломал, давайте по, душам разговаривать. О чем… Ну хотя бы о колхозе вашем, как его? «Партизане красном»…

Однако в жизни всё шло не так, как хотелось Игнату. Булатовская гордыня была упряма и настолько крепко сидела в нем, что придушить ее не хватало силы.

…На пороге встретила старшая сестра Игната тетка Марфа. Старенькая, с гнутой дугой спиною, она, как и все Булатовы, была широка в кости и, несмотря на свои семьдесят лет, сохранила подвижность, по-молодому поблескивала умными синими глазами.

— Ка-са-ти-ки вы мои, родимые. Заждалась я вас, замаялась, — прослезилась старушка. Она поцеловала каждого трехкратно: в лоб и щеки («бог любит троицу»). Торопливо сняла с мужчин заплечные мешки, проворно налила в умывальник чистую студеную воду, разожгла самовар.

— Совсем приехали, Игнатушка ?

Игнат промолчал.

— То-то, родимые, я и говорю. Век на чужой стороне майся, а дома все одно лучше. Давно пора, Игнатушка, к дому-то прибиваться. Ты посмотри, в колхозе-то житье какое стало… Нешто при царе-батюшке мужики так жили? Лаптей-то ни на одном не увидишь.

— Помолчи, Марфа. Устал я с дороги…

— Знаю, Игнатушка. Знаю. Вот я картошки сейчас наварю, огурчиков принесу, капустки. Фенюшка, дочка, слазай-ка, моя касаточка, в погреб.

Ужинали, как всегда, вместе, чинно, не спеша. Игнат любил есть основательно, плотно, придерживаясь правила: чем больше человек съест, тем больше наживет силы. После ужина он баловался чайком: выпивал по пять-шесть кружек, три без сахара, остальные вприкуску. Как и на работе, мало отставали за столом от Игната и его сыновья.

— Марфа, а Марфа! — позвал Булатов сестру.

— Я, Игнатушка.

— Постель постелила?

— Как же, как же, разостлала, кормилец.

— Пойду отдохну часик.

Как только Игнат покинул горницу, Булатовы наперебой заговорили о Раздолье, о колхозе, о своем будущем.

Как и ожидал Игнат, по приезде на родину многочисленное семейство Булатовых стало разваливаться, рассыпаться, как ветхое здание. Первой за советом к отцу пришла его любимица Феня.

— Папаня, я пойду проситься в колхоз.

Широкие, колючие, как ячменные колосья, брови Игната нахмурились. Высокий и могучий, он стоял у окна, и по тому, как часто затягивался цигаркой-самокруткой, дочь понимала — он сердится.

— Я вчера Федора Сергеевича встретила, он сам приглашал. Заходи, говорит, потолкуем… Может, вместе пойдем, папаня?

— У меня с ним дел нет.

— А что, если спросит он про тебя. Что сказать-то, папаня?

— Я ему без надобности, не спросит.

— Ну, а насчет меня-то ты как думаешь?

— Не маленькая, своя голова есть.

— Так я пойду, а? Как, папаня?

Игнат не ответил.

На следующий же день рано утром Феня постучалась в кабинет Федора Сергеевича.

— Можно?

— А, Феня! — удивленно и радостно проговорил председатель. — Ну заходи, заходи.

Он пододвинул ей стул.

— Присаживайся. Заявление принесла?

— Написала. Не знаю, так ли?

— А Фока с Митрием опередили тебя.

— Да что вы? Когда?

— Вчера заходили. Теперь ваши заявления всем скопом разбирать на правлении будем.

В глазах Фени мелькнуло беспокойство.

— Как-то еще колхозники взглянут. Скажут, мечутся, что овцы приблудные…

— Ничего, — возразил Федор Сергеевич. — Что же ты думаешь, они не понимают, кто среди Булатовых воду-то мутит.

Феня покраснела. Больше, чем кто-либо другой, зная натуру отца, она не имела на него ни малейшего зла и, более того, мысленно даже не осуждала его поступка. За все время разговора председатель как бы намеренно ни разу не обмолвился об Игнате. Молчала и Феня, хотя говорить ей о нем очень хотелось.

— Так-так, Фенечка, — по-отечески ласково заглядывал ей в глаза Федор Сергеевич, — значит, помаялась на чужбине, дочь схоронила… Не повезло тебе, милая. Ну, да ничего. Кто от девки сейчас отличит? Молодая, румяная. Я тебе еще такого хлопца присватаю, глаз не оторвешь.

— Что вы, дядя Федя. Замуж теперь не пойду. Хватит.

— Что так?

— Одной поспокойнее.

— Глупости. Без семьи у человека интерес к жизни теряется. Ну, да об этом еще разговор не окончен. Значит, комбайнером хочешь стать?