Из-за стола поднялся Федор Сергеевич.

— Верно говорит Игнат, все это лишнее. Булатов не чужой — наш он, до мозга костей наш. Вы как хотите, товарищи, а я в него верю.

На полковом стадионе загорелые футболисты-летчики по-мальчишески азартно гоняли мяч. Зрителей было мало: несколько чумазых подростков и один молодой авиатор в чистеньком, гладко отутюженном новеньком кителе.

Тренировка «в одни ворота» порядком уже измотала спортсменов. Потный, в теплом не по-летнему свитере, вратарь первый закричал товарищам:

— Довольно! Поехали мыться, ребята.

В это время единственный взрослый зритель, молодой летчик, подошел к футболисту с повязкой на майке, капитану команды.

— Постоять можно? — показал он на ворота.

Тот покосился на худощавого незнакомца и усмехнулся:

— А не боишься?

— Чего?

— Убить могут. Мячи, парень, разные бывают. Кочубей, скажем, треснет, хорошо, если мимо пролетит, а вдруг в живот… Хана. Два часа откачивать надо.

— Ну, это не страшно, — расстегивая пуговицы кителя, спокойно произнес летчик,

— Ладно, становись, мы за тебя не в ответе.

Виктор Сокол, только что прибывший из школы в полк, подошел к воротам, сбросил китель, подпрыгнул и трижды подтянулся на штанге. Это упражнение он привык делать всегда перед началом игры для разминки. Футболисты с любопытством проследили за тем, как он поправил сбившуюся на брови пилотку и, пригнувшись, чуть расширив руки, будто борец перед схваткой, замер в ожидании. Тело его напружинилось, сузившиеся глаза прицелились в мяч.

Парень в полосатых гетрах выкатил его на штрафную площадку, поставил на очерченный мелом кружок, откуда обычно бьют штрафной одиннадцатиметровый удар. Потом посмотрел на нового вратаря и отвел мяч ногою немного подальше в поле. Кто-то крикнул:

— Санек, пожалей!

Футболист усмехнулся и откатил мяч еще дальше.

— А ну, попробуем! — громко произнес он и, разбежавшись, с силой ударил левой ногой.

Почти одновременно дрогнул вратарь и, распластавшись в воздухе, мягко упал на землю у штанги. Бросок оказался своевременным, мяч надежно схвачен в цепкие пальцы. Просчитался Сокол в другом, футболисты этого не заметили. Он не тренировался долгое время, поэтому вложил в толчок немало лишней энергии и чуть не на целый метр пробороздил телом землю. Тем не менее бросок был эффективен. Восхищенные лихой хваткою вратаря, футболисты дружно зааплодировали.

— Ого, смотри, вратарь что надо!

— Молодец! А ну-ка еще!

Сокол вскочил на ноги и швырнул в поле мяч. Но тут же о чем-то вспомнив, он отдернул рукав нижней рубашки. Тонкие ноздри его дрогнули, довольное лицо вытянулось. «Часы» От них осталась смятая металлическая пластинка.

— Эй, вратарь, одиннадцатиметровый держи!

О часах горевать не осталось времени, «пушечные» мячи, один сильнее другого, полетели в ворота.

Кошкой кидается Сокол от одной штанги к другой, падает, извивается, прыгает, молниеносно выскакивает из ворот, отбивается ногой, головой, кулаками. Ни один мяч еще не вынут из сетки.

Футболисты кричат, свистят, аплодируют.

— А ну-ка пенальти!

— Эй, вратарь, одиннадцатиметровый держи.

Сокол весь в движении, весь словно наэлектризован. Мышцы его напружинены, смятая одежда в пыли, на щеке свежая ссадина.

— Подводи ближе! Бей! — кричит он.

Футболист в полосатых гетрах ставит мяч на очерченную мелом точку — почти рядом с воротами. Он отходит чуть в сторону, бежит, замахивается ногою. Но Сокол уже изучил этот замах, знает, куда повернет носок бутса, знает, куда будет направлен удар. Бросок! — и тело его у штанги. Мяч отбит кулаком. Снова удар, снова бросок. И так еще и еще, пока измученный, потный, в измятой запыленной одежде вратарь поднял руку.

— Довольно. Прошу пощады!

Футболисты окружили Сокола, забросали вопросами.

— Откуда? Кто? В какую эскадрилью зачислен?

Выяснив всю подноготную Сокола, парень в полосатых гетрах протянул ему руку:

— Капитан команды Краснов. Поднимаю за тебя обе руки: одну за то, чтобы в команду к нам, вторую — в мое звено штурманом. Идет?

— Согласен.

Соколу понравилось в полку с первых же дней. Внимание товарищей, футбол, который сразу сделал его предметом разговора всех болельщиков, первые полеты. Самолет отрывался от душного, накаленного солнцем аэродрома. Свежая струя воздуха ударяла в раскрытое окно кабины, и Соколу казалось, будто после утомительных занятий он опускается в прохладное чистое озеро. Он чувствовал небывалую легкость в теле, настроение поднималось.

Как и многие молодые люди, Виктор представлял себе прежде, что летчики «сделаны из какого-то особого теста», что у них и сердце не как у всех прочих, а «железное», и нервы «стальные». И теперь после нескольких тренировочных полетов в зоне расположения аэродрома, выполненных на отлично, он внутренне гордился собой и решил: быть летчиком, пожалуй, легче, чем агрономом, головоломки меньше, а почета значительно больше. Самолюбию льстили и похвалы командира Краснова:

— Голосовал за тебя без ошибки.

Но вот в одном из более продолжительных полетов командир корабля не узнал своего штурмана.

— Веди на цель, сбрасывай! — кричал он через ларингофоны Соколу. Но тот словно усрул.

— Ты что там природой любуешься? Бомбить за тебя кто будет?

И вдруг Краснов почувствовал, как вздрогнул штурвал и самолет, словно подброшенный ветром, облегченно подпрыгнул вверх, «Куда же он бомбы бросает, сдурел?»

Из кабины Сокол вылез бледный.

— Командир полка требует вас к себе, — доложил ему подбежавший дежурный по полетам.

— Сейчас, — безразлично ответил Сокол и пошел, но не за своим командиром к старту, а обратно к машине.

— Быстрее, Сокол, — обернувшись, крикнул Краснов — Зыков ведь ждать не любит.

— Сейчас, — с той же медлительностью отозвался Сокол и полез в кабину.

К Зыкову он подошел лишь минут десять спустя. Полковник встал со своего раскладного стульчика, который специально для него привозил на аэродром дежурный по старту. Лицо Зыкова красное, рука за спиной, ноздри раздуваются. Поодаль Краснов; фуражка до самых глаз нахлобучена, носок сапога долбит ямку.

Сокол нетвердо подошел к Зыкову, устало вздернул к козырьку руку.

— Как стоите? — грохотнул полковник. — Вы что, в торговом ряду на базаре или… или на стадионе?

Сокол выпрямился, уставил в полковника совсем даже не испуганный, а скорее безразличный, мутный, как у пьяного, взгляд.

— Мяч пинать научились, а остальное — пустяк, ненужное? — кричал Зыков. —На войне по своим бомбы швырять будете, так что ли?

— Не рассчитал, товарищ полковник.

— Вы знаете, куда бомбы швырнули? Не знаете? Я вам скажу. Не на цель на полигоне, а в пеленгатор — поняли? Радисты с перепугу и сейчас из убежища не выходят. Что это, умысел, хулиганство? Видали орла,— обратился Зыков к Дымову. — Захотел пеленгатор бомбить — разбомбил, завтра стоянку попробует. Не штурман, а ворона, где подопрет, там и желудок свой опорожнит… Хоть на нос самого комдива.

Сокол, не слушая Зыкова, смотрел поверх его головы.

— Пять суток строгой. Ясно?

— Вполне.

— Как отвечаете?

— Я говорю, ясно, товарищ полковник, — с прежним безразличием заученно ответил Сокол.

— Идите да не забудьте устав прочитать. Завтра зачеты приму.

— На гауптвахте? — спокойно спросил Дымов.

— Хотя бы.

Когда Сокол отошел от старта, полковник, кряхтя, уселся на стульчик.

— Как, Аркадий Григорьевич, не пересолил я, а?

— Нет. На этот раз, пожалуй, даже недосолил. Действительно, предел разгильдяйства.

Маленькая комнатка-камера совершенно пуста. Только на ночь караульный боец заносит в нее топчан и подает Соколу его шинель, синюю с голубыми петлицами. Остальные восемнадцать часов на ногах — хочешь стой, хочешь ходи — четыре шага вперед, два в сторону, маленькое окошечко высоко, едва достать руками. На гауптвахте полумрак, словно в густом лесу, и тишина, как в склепе на кладбище.