Не прошло и получаса, как у Смурова вырезали совершенно здоровый аппендикс.

С этого началось. За время лечения Смуров связался с норвежскими коммунистами, и мы стали получать сводки Совинформбюро и регулярно распространяли их в лагере. Да и кое-какие диверсии делали. Наждак сыпали в электромоторы, спускали рассол с чанов, чтобы рыба провоняла.

Время тогда тянулось мучительно. А в длинные зимние ночи – вы представляете, как они бесконечно длинны там, за полярным кругом, – мы подолгу говорили со Смуровым о Памире, о капище. И вот наши разговоры оказались подслушанными, да и пайцзу увидели посторонние глаза.

В нашем лагере был один человек. Жалкая, а с другой стороны, страшная фигура. Он был молод. Но судьба с детства обошлась с ним достаточно жестоко. Как это случилось, я не знаю, но с малолетства он попал в воровскую шайку, а когда кто-то из шайки попался, подозрение пало на него. Его били, били долго и безжалостно, в результате он оказался хромым и вдобавок с темным пятном доносчика. Поэтому и здесь, в лагере, он оказался страшно одиноким. Я знал, что он тяготился этим одиночеством, но все его боялись. Да кроме того, он был близок со старостой нашего барака, рыжей тупой мордой, пользовавшейся доверием немцев.

Вот он-то однажды заглянул через мое плечо и увидел пайцзу. А пайцза Смурова была особенная – на ней было две дыры. Еще хуже было то, что как раз тогда Смуров говорил, что сокровище, которое мы там найдем, не имеет цены.

Через полчаса за ним пришли. Когда его брали, у него с вещами взяли том "Войны и мира", где между строк кое-что было написано, что могло выдать нашу маленькую подпольную организацию.

Ждать было нельзя, и этой январской ночью сорок пятого года мы захватили один из рыболовецких катеров и ушли в море. Нам повезло: всю ночь стоял туман, и мы ушли достаточно далеко к тому времени, когда стало светло. Мы спаслись, но до сих пор у меня в глазах стоит бледное, и в то же время спокойное лицо Смурова, когда он, пользуясь минутной заминкой при выходе из барака, сказал мне, не шевеля губами: "Бежать всем кто может и немедленно" и когда я отрицательно мотнул головой, он пододвинулся ко мне лицом в упор и глядя в глаза сказал: "Приказываю!" Он был начальником подпольной группы.

Мы молча выслушали все это. Уткин долго смотрел в огонь костра, потом встал и ушел в темноту.

Мы остались одни. Ушел Николаев, долго жавший руку Кире, но так и не сказавший ничего. Чуть позже тронулись альпинисты. Виктор очень долго прощался с Кирой. Уже вся группа, растянувшись, скрылась за поворотом долины, когда и он, закончив прощание, пошел. Кира некоторое время смотрела ему вслед и даже приподняла руку для последнего приветствия, но Виктор мрачно уходил, не оглядываясь.

Кира вернулась в лагерь задумчивой.

– Ну что, Клеопатрочка, еще две жертвы? А? Тебе не совестно? – сказал всевидящий Дима.

Кира, полуулыбаясь, полусерьезно смотрела на него.

– Ей богу! Ну вот веришь, ну, я совсем не при чем!

– Нет, врешь! Не может быть! Ты скажи по правде в чем, так сказать, технология этого процесса, чтобы в себя столько народу влюбить? Как это делать? Ведь это все-таки работа, а не дар природы!

– Димка дурак! – ласково и как-то грустно сказала Кира, – вот, честное комсомольское, ни в чем не виновата, я даже устаю от этого. Непроизвольно получается.

– Говоришь, непроизвольно? Жаль, а то я думал, ты передашь мне свой опыт. Понимаешь, обидно, на тебя вот мужики, как собаки на сало смотрят, а на меня девки, как собаки на кошку. А ведь я хороший и умный, меня нужно любить, а вот, нате же, влюбляются в такую дуру, как ты. А? Разве это справедливо?

– Дурак! – смеясь и сердясь, закричала Кира, швыряя в Димку чашку с кашей. – Был бы умный, наверное, любили бы.

В этот же день мы сняли лагерь и направились вверх по Курумды, вошли в долину реки Чатык и вышли к озеру Солон-куль.

Начиналась вторая половина августа, время шло, но оно не приносило нам успеха. А ночные заморозки стали сильнее. В зелени лужков вдоль рек и ручьев появились желтые тона.

Опять начинались поиски, теперь в окрестностях озера Солон-куль. Археологи искали стоянки первобытных людей, мы обшаривали горы.

Рыбников не появлялся, где он гуляет – было неизвестно.

Не успели мы здесь толком устроить свой лагерь, как вдали на горизонте усмотрели незнакомое лицо. Оно шло издали пешком с одним провожатым и ишаком. Ишак нес вьюк, провожатый – рюкзак и ружье. Лицо несло фотоаппарат. Ишак шел легко и весело, провожатый шел тяжело, лицо едва тянулось и было мокро, как мышь.

Лицо вошло в лагерь, пожало нам руки, легло на кошму и заговорило. Тут выяснилось, что язык у него работает лучше, чем ноги, не отставал от него и фотоаппарат. Треск затвора звучал непрерывно все время, пока его владелец находился в нашем лагере. Мы просыпались от треска затвора утром, когда нас снимали в спальном мешке, для фотографии, под которой будет стоять подпись "лагерь спит", и нам не давали заснуть вечером, требуя позировать для фотографии "после отбоя работа продолжается".

Сразу же по прибытии Гоша сообщил, что он страшно интересуется нашими поисками, что ими все интересуются, что встретил по дороге каких-то двух людей, не то геологов, не то альпинистов, которые расспрашивали о наших работах и несомненно, что скоро придут сюда и т. д. и т. п.

Словом, это был крайне разговорчивый корреспондент, представившийся нам поначалу по имени, отчеству и фамилии, но которого уже менее чем через десять минут никто не называл иначе, как Гошка.

Гоша был невысок, кудряв, имел тонкий нос, толстые губы и за очками большие вытаращенные глаза. На нем был экспедиционный костюм, по мнению Димы, снятый с какого-то великана.

– Нет, Гоша, – говорил Дима, – тебе с этими штурмовыми брюками не справиться, они бросят тебя в самый неподходящий момент. Спасение одно привяжи к ним веревочку и держи в зубах.

Гоша отвечал, что это неостроумно, что если бы он снял Диму, то подпись была бы только: "молодой шимпанзе, одевший лохмотья пугала, пугавшего бегемотов в Центральной Африке".

Но, впрочем, несмотря на непрерывную перепалку, Гоша и Дима пришлись друг другу по душе и ругались с удовольствием.

Град вопросов и фотолихорадка, бушевавшая над лагерем около суток, сразу прекратилась, как только Гоша добрался до разведочных траншей археологов. Здесь он бывал чаще всего – все время, что провел у нас.

Уже на третий день пребывания у нас Гоши Дима за ужином торжественно объявил, что за истекшие дни на Киру истрачено в пять раз больше пленки, чем на Любовь Орлову и Динну Дурбин вместе взятых.

Не знаю, сколько было истрачено на этих киноактрис, но что на Киру Гоша истратил всю свою пленку – так это была святая правда.

Пять дней Гоша был деятелен, оживлен и весел. На шестой в обеденный перерыв (как сообщил мне всеведущий Димка), Гоша имел длительный уединенный разговор с Кирой, после которого пришел в лагерь один. Я позже, вернувшись туда же, увидев две удаляющиеся человеческие фигуры, спросил у Димы:

– Что это значит? Почему Гоша со мной не попрощался? Не обиделся ли он на что?

Но Дима, состроив гримасу, сказал, что он и с другими не прощался.

– Да что же случилось?

– О боже милостивый, да откуда я знаю? Думаю, что Кирка вместо чего-либо существенного предложила ему дружбу.

– Гарбуза значит! Гарбуза! – неожиданно радостно захохотал присутствующий тут Вася.

Весь этот вечер Вася был весел, и на закате покой затихающей природы и отдыхающего лагеря был нарушен его резким голосом, певшим под гитару одну из своих залитых кровью песен.

Вася пел:

За ветер удачи! За ветер добычи!

За точность прицела! За прочность клинка!

За губы любимой и сладкое тело!

За вкус черной крови из глотки врага!

И далекое эхо повторяло эти разгульные строки.