Рядом с Кирой напротив меня сидел Вася. Он смотрел в сторону на горящий закат, и лицо его было задумчиво и грустно.

В это время я заметил, что на него же внимательно смотрит и Дима, на лице которого появилось вдруг радостное и злорадное выражение. И вдруг Димка ни с того ни с сего размахнулся и ударил Васю по лицу. Вася наклонился к земле, чашка вылетела у него из рук, он весь сжался, его лицо перекосилось, рука, державшая вилку, сжалась, и я думал, что сейчас увижу, как эта вилка будет воткнута в горло Димке. Но Димка и не думал отклоняться или защищаться от ответного удара Васи, он сидел спокойно, смотрел прямо в глаза Васе и весело улыбался.

Совершенно неожиданной и непонятной была и реакция Васи. Его лицо, вспыхнувшее злостью, внезапно прояснилось и на нем появилась еще более радостная улыбка чем у Димы, а рука, сжимавшая вилку, выпустила ее, протянулась к Димке и они обменялись крепкими дружескими рукопожатиями. Затем оба оглядели присутствующих и как ни в чем не бывало принялись за кашу.

Все застыли кто как был: кто с недонесенной ложкой, кто с открытым ртом и вытаращенными глазами. Разговоры смолкли. Но гул то негодующих, то недоумевающих, то вопрошающих криков, раздавшихся вслед за этим, не привел ни к каким объяснениям.

Так и осталось непонятным, почему один бил, а другой был бит, и чему оба радовались. А то, что побитый, наоборот, был доволен и счастлив, явствовало из того, что после ужина в сгущающихся сумерках из васиной палатки раздались нестройные звуки гитары, и над затихающим лагерем понеслась пронзительная пиратская песня:

Гремит пальба, горят суда

И вьется черный флаг,

Настал день страшного суда,

Пляши, гуляй, моряк!

На абордаж! На абордаж!

Как молния топор,

Вцепились крючья в такелаж

И рвет картечь в упор.

От залпа накренилась ночь,

И навзничь тишина,

Как пыль, сметая звезды прочь,

Скатилась в зыбь луна.

Да, в фальконетах знает толк

Пиратский канонир.

Ласкают волны звездный шелк

Скупых купцов кумир.

Только поздней ночью, когда уже все спали, я, загнав Димку в угол, добился объяснения. Взяв с меня страшную клятву молчания, Димка поведал мне тайну.

Несколько дней назад, заметив как Вася с обожанием смотрит на Киру, Димка сказал ему, что его тошнит от "тайных влюбленных". На это Васька заявил "ничего подобного" и "откуда тебе известно"? Димка в свою очередь отвечал, что такое грустное выражение на лице бывает у голодных собак, видящих ветчину за толстым стеклом да у сопливых студентов, когда они видят, как другие ухаживают за девушкой, в которую они влюблены.

К удивлению Димы, Вася не обиделся, а задумался, потом неожиданно сказал:

– Слушай, Димка, неужели так заметно?

– Еще как! – отвечал Димка. – Смотреть противно!

– Больше этого не будет! – заявил Вася.

– Как бы не так! – отвечал Димка.

– А вот увидишь! Если хоть раз заметишь у меня такое выражение – бей по роже! Бей наотмашь!

– Обижаться не будешь?

– Нет, клянусь!

– Ну, смотри!

Вот, значит, где была собака зарыта.

На следующий день альпинисты решили уходить, они считали, что Смуров нашел именно эту пещеру и хотели идти в Алай штурмовать пик Ленина.

В этот прощальный вечер Уткин дорассказал нам историю военных скитаний Смурова. Ведь Смуров погиб не тогда в начале войны, а гораздо позже. Хил был немец и, несмотря на хороший размах, он не убил Смурова. Смуров пролежал некоторое время без сознания, а когда пришел в себя, то оказался вместе с раненым Уткиным в плену.

"Нас, пленных, согнали на холм, – рассказывал Уткин. – Под холмом река, но вокруг часовые, и в того, кто подходил к реке, стреляют. Четыре дня мы сидели, смотрели на реку. Пекло солнце, мы совершенно обезумели от жажды. Много народу умерло за эти дни. А Смуров выжил. Когда на пятый день нас погнали, его не пристрелили как всех тех, кто идти уже не мог. Кормить нас не кормили, а на привалы загоняли на поля. Там мы и питались. Загонят на капустное поле – едим капусту, загонят на пшеничное – лущим колосья. Тогда я понял, зачем немцы столько времени держат нас на холме, они старались нас ослабить, чтоб легче было гнать, чтоб мы меньше бегали. Но чуть мы немного отошли, сразу сбежали. В какой-то деревне прятались у деда в бане. Баня у него была здорово законспирирована, и до прихода немцев он в ней самогон гнал. Но прятать он нас долго не мог – деревня стояла на тракте. Мы решили двигаться на север в леса, где легче партизанить. Достали кое-какие документы и пошли. Но в одном селе полицаи, просмотрев наши документы, спросили: "Так вы, значит, на работу идете?" "На работу" – ответили мы. "Так чего же вам пешком идти, поездом поедете", – радостно улыбаясь, сказали они. Дело оказалось нехитрое, немцы требовали на работу в Германию людей с их деревни. Ну вот они своих свояков пожалели, а в зачет нас сдали. Нам-то, конечно, податься некуда.

Так мы очутились на заводе под Берлином в качестве гражданских рабочих.

Работали мы там, работали, видим дело дрянь, ни малейшей возможности бежать нет. А тут разнесся слух, что будут отправлять на работу в Норвегию на рыбные заводы. Туда отправляли как в наказание, во-первых, ехать морем опасно – топят много, а потом – холодно и голодно. Но мы сразу решили куда угодно, лишь бы вон из Германии.

Странная эта Норвегия. Там везде море, оно закрывает весь горизонт, входит глубокими языками вглубь земли. Узкие и глубокие бухты – шхеры окружали наш лагерь с обеих сторон. Летом прохладно, а зимой не холодно, но ужасно мозгло и сыро. Снег зимой выпадал часто мокрый, он ложился на низкие шапки корявых сосен, на тонкие веточки берез, на скалы. На скалах росли подушки мхов, папоротники, брусника. Снег падал, покрывал их, но листики папоротников и мхов были всю зиму зелены и если даже и замерзали порой, начиная хрустеть от мороза, то вскоре, оттаяв, снова окалывались живыми.

Суровая, скупая, но какая-то очень прочная жизнь была в природе этой страны. Подстать ей и люди, неторопливые, чуть медлительные, но в их глазах и движениях было что-то очень прочное, спокойное и дружелюбное.

Нас иногда под конвоем водили через город на разные работы. Шли мы раз, вижу на бульваре на урне для мусора огромный окурок лежит. Выскочил из колонны, цап его и обратно в колонну, а товарищи, которые тут жили уже давно, – мне чуть не в морду: "Ты чего, дурак, сделал? Почему пакет не взял?" "Какой пакет?" – спрашиваю. "Какой пакет? Неужели ты такой балда, что не знаешь, что это за окурок?" Смотрю на окурок, действительно, окурок странный: сигарета с одной стороны обкурена, но вся цела и видно, ее во рту никто не держал. Оказывается, в той урне, где такой окурок, под мусором лежит пакет с едой и с сигаретами. Окурок – это сигнал – здесь пакет!

Ну мы со Смуровым, конечно, обрадовались – вот до каких мест добрались! А еще через некоторое время случилось кое-что получше. В одном из пакетов мы обнаружили сводку Совинформбюро.

Подумали – надо размножить. Нашли бумагу, карандаш и решили, что когда всех поведут на работу, кто-нибудь останется в бараке и перепишет. Оставили мы Смурова.

Он уже переписал и по всем баракам подкинул, но кто-то не тот нашел, забегала охрана. Смуров спрятался в уборную. Влетает туда гестапо: "Почему не на работе?" "Болен, живот схватило". "В больницу"! Притащили Смурова в больницу, а больница-то норвежская. Стали врачи его осматривать. "Вы, говорят, здоровы".

– Если я здоров, – отвечает Смуров, – то меня завтра же расстреляют, кто-то в лагере листовки разбросал, а кроме меня, там никого не было.

Сказал, а те, кто в кабинете, будто не слышали ничего, один врач в бумагу смотрит, другой – в окно, сестра какие-то инструменты протирает. Молчали-молчали, потом врач, что постарше, говорит:

– Сестра, у него аппендицит, готовьте его к операции.