В Ташкенте у нас была пересадка. Когда мы там вылезли, то оказалось, что вокзал забит транзитными пассажирами. В начале тридцатых годов это случалось нередко. Поезда шли, но переполненные, и сесть на них было невозможно: билетов не продавали.

Тут мы и застряли. Стояла дикая жара, летали миллионы мух, мы умирали от скуки. Вот тогда-то Димка и выдумал игру «ловить на удочку».

Дело в том, что среди прочих вещей у нас был небольшой чемодан. Обычно с такими чемоданами ходят балерины в театр или чемпионы на каток.

На вид этот чемодан был изящен и даже хрупок, но носить его можно было только на плече - внутрь мы вставили прочный каркас из толстой стальной проволоки и набили чемодан дробью. Он весил около пяти пудов. Ловили же мы на удочку так: дотащим чемодан до пустой скамейки и оставим там, а сами уходим в другой конец зала ожидания и наблюдаем за ним краем глаза.

- Посмотрим, кто из промышленных людей первым клюнет,- сказал Димка.

Первым клюнул какой-то здоровенный, довольно прилично одетый парень. Он несколько раз с независимым видом прошел через зал, не глядя на чемодан, затем уселся рядом с ним, посидел некоторое время, положил на него руку, потом резко встал, не выпуская ручки чемодана, и хотел уйти, но чемодан не сдвинулся с места. Тогда он рванул его изо всей силы, но вес чемодана оказался для него настолько неожиданно тяжелым, что хотя он и оторвал его от скамейки, но не смог удержать, и чемодан свалился с лавки на пол, придавив вору ногу. Мы с Димкой захохотали, а вор открыто погрозил нам кулаком и, сильно хромая, удалился.

Общими усилиями поставили мы чемодан на то же место. Нас было трое: я - ботаник и начальник, Димка - зоолог, мой помощник, и к нам еще прикомандировался аспирант-энтомолог Борис. Он так жё должен был работать в Тянь-Шане, но из-за басмачей ехать один опасался. Мы согласились включить его в свою экспедицию при условии, что он часть расходов возьмет на себя и будет подчиняться общему порядку.

Борис - молодой человек лет двадцати шести, очень высокий, очень худой и очень носатый, одетый в костюм экспедиционного типа, за спиной у него роскошный рюкзак, в руке большой сачок для ловли насекомых, на поясе - патронташ, в котором вместо патронов лежали пробирки, карманы тоже забиты пробирками, заткнутыми пробками, ватой. На большом носу Борис носил темные очки, на голову надевал тропический пробковый шлем. От него несся отвратительный запах эфира - морилка с насекомыми, которая оттопыривала его карман, была хорошо заряжена.

Поставив чемодан на место, я начал дремать от скуки, но мой сон был прерван Димкой, который усиленно тол-кал меня локтем. Теперь мимо чемодана дефилировал классический образец беспризорного, характернее которого трудно себе представить. Это был парень лет 14-15 в рваных ватных штанах, в не менее рваном ватнике, с копной нечесаных волос, покрытых старой фетровой шляпой. На его нижней губе видимо с незапамятных пор висел махорочный окурок, рваная тельняшка, сквозь которую виднелись клочья ваты и грязные бинты от повязки, прикрывала его грудь. Грязен был этот беспризорный до невероятности, даже на лице у него красовалось здоровое пятно, не то от дегтя, не то от колесной мази. Вид у него был презрительно-пренебрежительный. Он несколько раз прошел мимо чемодана, потом на ходу прихватил его за ручку, но чемодан от его рывка только с грохотом свалился с лавки. Весь зал радостно захохотал. Видимо, все наблюдали за этой сценой. Беспризорный же мгновенно исчез, и напрасно Димка кричал ему вслед:

- Эй, промышленник! Бери, бери! Мы не возражаем..

Вообще наше ожидание в Ташкенте изобиловало приключениями. Борис, сказав, что если я не возражаю, то он пойдет «пособирать», ушел. Через некоторое время какой-то бравый милиционер попросил меня в привокзальное отделение. Дежурный с мрачным видом потребовал у меня документы. Он смотрел их мучительно долго, задавая вопросы. В конце концов он «предъявил» мне Бориса и спросил, знаю ли я этого человека. Я сказал, что знаю. И мне на ум пришло, что, действительно, вид Бориса в колониальном шлеме и в очках, закрывавших чуть ли не половину лица, мог легко смутить душу милиционера.

- В чем дело, Борис? - спросил я.- Что случилось?

- Да я и сам ничего не понимаю. Меня схватили и привели сюда.

- Что вы делали?

- Да ничего, мух собирал. Виноват, разрешите,- и Борис, подойдя к окну, стряхнул к себе в морилку бабочку из стекла керосиновой лампы, стоявшей на окне.

Дежурный милиционер растерянно посмотрел на него.

- Да подождите вы,- сказал я,- где вы мух собирали?

- На перроне.

- Не на перроне, а в уборной,- поправил милиционер.

- Ну и что же?- сказал Борис.- Я ловил мух и сажал их в морилку. Они захотели посмотреть морилку. Я их предупредил, чтобы осторожнее обращались с ней, там яд. А они говорят: «Яд? Пойдем в отделение».

- Так в чем же дело? - спросил я у милиционера.

- Зачем ему яд?

- Для насекомых, морить насекомых…

Мы вышли, нас отпустили.

- Не смущайте вы милицию,- сказал я Борису, когда мы отошли. Очки - раз, колониальный шлем - два, пробирки - три, яд - четыре.

- Н-да…- протянул Дима, когда я, вернувшись, рассказал ему эту историю.- Мы получили ценного сотрудника, заместителя Жака Паганеля. Я боюсь, как бы не пришлось держать его самого в пробирке и кормить, как ребенка. Во всяком случае, оставлять его одного просто опасно.

Мы долго сидели на вокзале. Было скучно и жарко. Непрерывно приходили и уходили поезда, а билеты все не продавали, и мы не могли уехать.

Приближался вечер, мы решили поесть. Я только было вцепился в бутерброд, как почувствовал совершенно невыносимую зубную боль. Я так и застыл, держа бутерброд с двумя котлетами в руке. Боль не прекращалась, она была невыносима, и я решил или сейчас же найти-зубного врача, или кинуться под поезд.

Кивнув на вещи, и промычав Димке распоряжение, о смысле которого он мог только догадаться, я вышел на площадь. На самой ее середине, заложив руки в карманы, с выражением презрения ко всему на свете стоял беспризорник, тот самый, который пытался украсть наш чемодан. Я молча отдал ему бутерброд, который все еще держал в руке, он также молча взял его.

Я подошел к милиционеру и спросил, где найти зубного врача. Милиционер мучительно долго думал, а я стоял, и мне хотелось его убить, наконец он указал на какую-то улицу, и я пошел. По удивительно старой вывеске, на которой были изображены челюсти, я нашел дантиста, довольно-таки древнего и довольно-таки грязного старика, одетого в халат, который был весь в пятнах. Его руки так тряслись, что зеркальце и стальной крючок с длинной металлической ручкой прямо прыгали у меня во рту.

Наконец он со всем своим железом убрался из моего рта и, поникнув, уселся на стул. Его кабинет был очень мал, в нем только и стояли мой стул с подголовником и его без подголовника да шкафчик с инструментами пытки.

- Надо рвать,- мрачно сказал он.

- Ну рвите,- еще мрачнее ответил я.

Я сначала не понял причины его мрачности, мрачным должен был быть я, а не он. Но оказалось, что вырвать у меня зуб ему вовсе не просто. Старик долго тянул, тянул, пот выступил на его лице, но зуб не вырывался. Я, вспотев еще больше, чем он, ломал подлокотники и прилагал все усилия, чтобы не кричать.

Доктор положил щипцы и уселся рядом со мной на стул. Он был в полном изнеможении, а у меня в глазах потемнело.

Потом он взял какой-то другой инструмент - и все началось опять. Через пять минут мы оба были чуть ли не в обмороке. Доктор, поникнув, сидел, отдыхая, и его бессильные старые узловатые руки безнадежно свешивались между колен. Мы смотрели друг на друга, как два затравленных кролика. Потом он ушел и вернулся с сыном, здоровым парнем, который, как выяснилось, работал агрономом. Он решительно взял инструмент - и зуб затрещал.