Впрочем, если судить по сегодняшнему дню, то стоит признать, даже присутствие на приеме Лады, не гарантирует спокойного и безпроблемного вечера. Свидетельством чему, стала беседа с приглашенным Смольяниной товарищем министра просвещения, Вельяминовым Дмитрием Саввичем. Он и раньше относился ко мне с известной прохладцей… Ну как же, возглавляемое мной училище мало того, что не подчиняется его родному ведомству, с чем он, с горем пополам, еще мог смириться, имея перед глазами пример иных образовательных учреждений, входящих в вертикаль военного министерства. Но, ведь и к «золотопогонникам» наше училище относится постольку — поскольку. А самое главное, я, как директор этого заведения, подчиняюсь напрямую Малому Государеву Кабинету, что в негласном табеле о рангах, ставит меня на одну ступень с господином статским советником Вельяминовым.

Но сегодня, в своей фанаберии, советник переплюнул сам себя, отчетливо напомнив мне сорвавшегося с нарезки Абаева. Я даже пожалел, что не могу заставить этого кадра наматывать версты, хотя бы вокруг смольянинского имения. Уж он бы у меня, сороковочкой не отделался.

А получилось все, как — то неожиданно. Вельяминов находился в компании людей, большую часть которых я знал, либо по знакомству с Высоковскими, либо по «клубу» Заряны Святославны, включавшему в себя людей, занимающихся старыми учениями…

Так вот, один из этих «староверов», заметив меня, пригласил поучаствовать в беседе, и я, сопроводив Ладу под опеку хозяйки дома, присоединился к компании оживленно спорящих философов и поклонников древних учений.

— Добрый вечер, господа. Рад вас видеть. — Я поклонился.

— И вам доброго вечера. Вот, Ратмир Ставрич, господин Старицкий уже четыре года проводит в своем училище занятия по прикладной философии и, насколько я знаю, это совершенно не мешает включать в курс и наработки старых школ. — Подозвавший меня, старейшина Стрибожьей стези повернулся к скептично качающему головой собеседнику, в котором я, не без удивления, узнал главу кафедры философии хольмского университета, Кронского.

— Дорогой Всеволод Тверитич, я ничуть не сомневаюсь, что определенные приемы старой школы можно изучать одновременно с теорией естествознания, но вот брать что — то большее, я имею в виду мировоззрение, систематику старой школы и вводить их в образовательный курс одновременно с изучением естествознания, занятие неблагодарное, и скажу больше, вредное. Ничего кроме путаницы, оно учащимся не даст. — Профессор послал мне легкую извиняющуюся улыбку.

— Понимая ваше опасение, Ратмир Ставрич, я все — таки хотел бы возразить. — Пришлось и мне вступить в разговор, тем более, что он касался темы, за которую, не далее как четыре года назад, мне пришлось выдержать самую настоящую битву в Кабинете. Да и сейчас еще, кое — кто со скепсисом посматривает на введенный в училище курс. — Здесь, много зависит от подачи материала. Если не смешивать в одну, так сказать, кучу, философию старых школ и теоретические выкладки естествознания, а наоборот, проложить меж ними четкую и ясную границу, то это скорее заставит учеников думать, размышлять над поданным материалом, и делать собственные выводы. И кто знает, может один из них, заинтересовавшись вопросом, когда — нибудь создаст непротиворечивую теорию, синтезирующую старые и новые знания, приводящую их к… хм… общему знаменателю, если хотите.

— И ради надежды на этого единственного, вы предлагаете нагружать учеников изучением такого огромного пласта знаний? — Хмыкнул Кронский. — Ведь время обучения не резиновое, да и способности к усвоению получаемых сведений у человека далеко не беспредельны.

— Прошу прощения, профессор, это ВЫ говорите МНЕ? — Улыбнулся я, и вся компания сдержанно рассмеялась. Ну да, в свое время Ратмир Ставрич был одним из тех репетиторов, что натаскивал меня по основам естествознания, когда Высоковский пришел к выводу, что без систематического образования, все мои знания в этом вопросе, так и останутся не более чем прыжками по верхам. И, как и прочие мои репетиторы, Ратмир Ставрич имел возможность на наглядном примере убедиться, что нынешняя скорость обучения, вовсе не является предельной для человека.

— Уели, Виталий Родионович. — Отсмеявшись, развел руками Кронский.

— А вот лично я согласен с профессором. Подобные начинания, не подкрепленные соответствующими исследованиями и рекомендациями министерства просвещения, вредны и опасны. — Вклинился в этот момент Вельяминов, мгновенно оказываясь в кругу внимания. — Более того, я бы с предельной осторожностью относился к людям, вводящим столь сомнительные практики в государственном учебном заведении. Я уж молчу о том, что излишние знания вообще не несут в себе ничего кроме вреда.

— Вот как? — Кронский прищурился. — Скажите, Дмитрий Саввич, а когда вашего внука, упавшего с крыши флигеля, спас от смерти мой студент, великолепно управляющийся с лечебными ментальными конструктами, но не имеющий диплома врача, вы ведь не выговорили ему за «излишние знания». Как так?

— Он пользовался конструктами одобренными министерством просвещения и Высшей медицинской комиссией, уважаемый Ратмир Ставрич. А не этими допотопными… — Вздернул подбородок Вельяминов, но напоровшись на очень внимательные взгляды окружающих, резко дернулся и, развернувшись, чтобы покинуть нашу компанию, бросил мне через плечо. — А вам, любезнейший, я бы рекомендовал не высовываться со своими сомнительными идеями, если не хотите неприятностей.

— М-да. — Задумчиво заговори Всеволод Тверитич, в общей тишине провожая взглядом гордо удаляющегося чиновника. — А ведь с виду, такой приличный человек… Ну да ладно.

— Господин Старицкий, а как вы смотрите на то, чтобы принять в училище несколько моих студентов, а? — Резко сменил тему Кронский и, заметив мой тоскливый взгляд, тут же уточнил. — На практику, только на практику! Я же прекрасно осведомлен о чудовищном конкурсе поступающих.

— Хм. Знаете, прямо сейчас, я не могу сказать вам ничего определенного. — Ответил я. Конкурс в училище дейстивительно был чрезвычайно огромным. Так что, периодически меня беспокоили то военные чины, радеющие за своих протеже, то не менее военные родственники, желающие пристроить своих чад в престижное в своей закрытости учебное заведение, пытаясь договориться о поступлении в обход экзаменов. И, поняв, что Кронский не относится к этому легиону непотистов, я облегченно вздохнул. — Все — таки, многие курсы в нашем заведении ведутся исключительно под грифом «секретно»… Но, я постараюсь что — то придумать. Тем более, что ваших студентов, наверняка, будет интересовать лишь та часть занятий, что непосредственно касается естествознания?

— Именно так. — Обнадеженно кивнул профессор. — Я буду безмерно благодарен, Виталий Родионович, если вам удастся решить этот вопрос. И да, я наслышан, о чрезвычайной таинственности окружающей ваше училище, а потому, могу заверить, что не стану чересчур расстраиваться в случае неудачи.

Продолжить беседу, мне, к сожалению, не удалось. Заскучавшая среди многочисленных подруг Заряны Святославны, Лада довольно быстро нашла меня в окружающей мешанине мундиров и фраков, и мило улыбнувшись всей ученой компании разом, решительно вытащила меня к кружащимся в центре зала, парам.

Отлетав вальс, мазурку и еще добрую полудюжину танцев с незапоминаемыми названиями, я, в конце концов, взмолился, и после очередного тура вальса, мы покинули круг. Так, я был прощен за то, что бросил ее на растерзание «смольянинским львицам»… и награжден прикрытым веером поцелуем «за танец». После чего, утолив разыгравшуюся жажду, Лада вновь потащила меня в хоровод кружащихся пар.

— Виталий Родионович, расскажите, что такого вы сотворили, что хольмградское общество полнится слухами о вашем высокоблагородии? — Поинтересовалась Смольянина, присаживаясь за столик у колонны, где я остановился, чтобы отдышаться после очередного танца. Лада слиняла к подружкам, а заводить беседу с кем — то из гостей, мне пока не хотелось. Так что, Заряна Святославна поймала меня в одиночестве и не стала плести словесных кружев, приличиствующих на подобных сборищах, пусть даже, таких неофициальных, как у Смольяниной.