Честно говоря, ее вопрос меня сильно удивил. Я — то был уверен, что время слухов обо мне давно прошло, а оказывается…

— Заряна Святославна, вы же знаете, обо мне всегда, кто — то, что — то да говорит. И чаще всего, эти разговоры очень далеки от истинного положения вещей.

— Не скажите, Виталий Родионович. — Покачала головой Смольянина. — Раньше, о вас, и впрямь, много г о в о р и л и, а сейчас пошли слухи…

— А что, есть разница? — Не понял я.

— Огромнейшая, друг мой. Огромнейшая. — Вздохнула хозяйка дома. — Впрочем, об этом, не здесь. Идемте в сад, там и поговорим, без лишних ушей… Вы же помните мой сад?

— Это был риторический вопрос, я полагаю. — Хмыкнул я, следуя в кильватере Смольяниной. Но меня услышали, судя по насмешливому взгляду, брошенному Заряной Святославной через плечо. Конечно, ведь именно в ее зимниках я покупаю львиную долю цветов для Лады.

— Слухи есть слухи, Виталий Родионович, и они совсем не то же самое, что обычные разговоры. А уж когда они касаются чьих — то финансовых затруднений… — Заявила Смольянина, присаживаясь на резную лавку в одном из неприметных уголков своего зимнего сада. Отсюда открывался замечательный вид на занесенный снегом, ярко освещенный двор ее усадьбы, вид, обрамленный яркой зеленью цветущего островка лета, устроенного трудолюбивыми руками хозяйки дома, под ажурным стеклянным куполом зимнего сада.

Заряна Святославна подняла руку, и на ее ладонь тут же опустилась огромная яркая бабочка, из тех, что водятся разве что где — нибудь в Южной Америке…

— Поразительные существа, не правда ли, Виталий Родионович? — Тихо проговорила Смольянина, внезапно меняя тему беседы. Словно взяла тайм — аут. — Иногда мне кажется, что смысл их существования, состоит лишь в умножении красоты.

— Может быть, так оно и есть. — Пожал я плечами, и моя собеседница, легонько дунув на ладонь, заставила бабочку взлететь. Проводив взглядом ярко раскрашенного обитателя сада, Смольянина чуть помолчала и повернулась ко мне.

— Впрочем, это неважно. Как бы красивы они ни были, как бы ни радовали наш взор, но основная цель их жизни, опыление цветов. Так и наше общество. За мишурой и звоном бокалов, за золотым шитьем и алмазным блеском, прикрытое бессмысленными разговорами, оно творит политику Руси. Одним многозначительным намеком в тихой беседе, оно может вознести на вершину, а единственным пущенным слухом обрушить с нее. Вне его власти, лишь Государь… но и он прислушивается к шуму общества, улавливая в нем чаянья и недовольство… Собственно, как и общество чутко реагирует на его знаки.

— Хотите сказать…

— Предупредить. — Покачала головой Заряна Святославна. — Я слабая женщина, Виталий Родионович, и не в моих силах оказать вам серьезную помощь, но никто никогда не мог назвать Смольяниных неблагодарными. А я прекрасно помню то участие, которое вы приняли в судьбе моего непутевого племянника. Берегитесь, друг мой. Если в свете пошли слухи о грядущем банкротстве и вражде с бывшим покровителем, это очень дурной знак.

— Опала?

— Да. — Жестко ответила Смольянина и, резко поднявшись со скамейки, проговорила уже совсем другим, привычно ласковым тоном. — Проводите меня к гостям, Виталий Родионович. Они, должно быть, уже и вовсе потеряли хозяйку дома.

— С превеликим удовольствием, Заряна Святославна. — Предложив руку собеседнице, я препроводил ее в зал.

Нельзя сказать, что я не ожидал чего — то в этом роде, но новости сообщенные Смольяниной, все — таки были довольно неожиданными. Зато теперь, стало понятно и необычно малое число приглашений в этом году и холодное отчуждение в беседах с прежде довольно доброжелательно настроенными людьми.

Вот и началось.

Очередное письмо от герцога Лауэнбургского прибыло утром нового, семь тысяч четыреста десятого года, и я уже не был удивлен, обнаружив на краю вложенных в жесткий конверт бумаг, тонкий, но такой характерный бурый перлюстрационный след. Ну да, ни ментальными конструктами, ни иными не оставляющими следов методами, найти скрытый текст в письме не удалось, вот «Черный кабинет» и решился на химическую проверку. И тут облом.

Впрочем, ожидать иного, после всех прошлогодних событий было бы, как минимум, наивно. Я вздохнул и, отложив в сторону так и не прочитанное письмо моего возможного компаньона, пригубил горячий ароматный кофий, как всегда безупречно приготовленный моей женой. С испорченным настроением, этот напиток справился очень и очень неплохо. А уж когда меня обняли нежные руки Лады, а щеки коснулись ее теплые губы, мысли об идиотской инициативе излишне рьяных розыскников и вовсе улетучились из моей головы.

— Спасибо за подарок, Витушка. — Привычно устраиваясь у меня на коленях, проговорила жена. — Ты его сам заговаривал?

— Разумеется. Неужели ты думаешь, что я бы смог доверить кому — то свои чувства к тебе? А вот основу сделали ладожские златокузнецы… правда, по моему же эскизу. Это лучшее, что пришло мне в голову. — Улыбнулся я, с удовольствием рассматривая изящный в своей простоте серебряный кулон — открытку, удобно устроившийся в ложбинке меж двумя полушариями высокой груди Лады, едва скрытых полупрозрачным пеньюаром.

Тихо зашуршала невесомая ткань и мы, как — то незаметно, перекочевали из — за бюро, у которого я пил кофий, в кровать…

Я уже говорил, что люблю свою жену? Так вот, это неправда. Я ее обожаю! Глядя на нее, я ловлю себя на мысли, что не чувствую всех тех лет, что прошли с момента нашей первой встречи. Мальчишка? Да, и этим горжусь!

Конечно, в определенном смысле, спасибо за наши неугасающие чувства друг к другу, можно было бы сказать и одному шибко ушлому интригану, но… он свое уже получил, да и общаться с его сиятельством сейчас, меня совершенно не тянет.

— Это самый лучший твой подарок. — Проговорил я, когда страсти немного улеглись, и мы с Ладой вновь обрели способность к вербальной коммуникации.

— Ты так говоришь каждое новогоднее утро. А я, как всегда, отвечу, что настоящий подарок все еще ждет тебя под ёлкой. — Улыбнулась Лада, старательно укрываясь одеялом и бросая короткий взгляд в сторону двери. Прислушавшись, и я ощутил приближающийся к нашей спальне фонтан восторга. Да не один, а сразу два. Беляна тоже решила этим утром присоединиться к брату. Впервые, между прочим.

Лёгкий пасс рукой и короткий наговор избавляют спальню, а заодно и нас с Ладой от мускусного запаха, за секунду до того, как дверь спальни с грохотом врезается в стену и на нашу кровать запрыгивает Родик. Рядом пыхтит и сопит Беляна. Для нее, кровать слишком высока и, поняв, что не в силах преодолеть это препятствие, ребенок сосредоточенно дергает старшего брата за штанину пижамы. Тот прерывает свой довольный писк и, обернувшись, принимается помогать сестре, преодолеть столь серьезную преграду.

Минута пыхтения и высота взята, после чего в кровати воцаряется веселая возня с поздравлениями и хвастовством подарками. Этого гвалта не в силах прервать даже наш дворецкий, появившийся на пороге спальни во всем сиянии своей невозмутимости. И это несмотря на то, что вошел он к нам в комнату, не в своеобычной черной тройке, а в стильной, тщательно отутюженной… пижаме. Фиолетовой.

В доме каких — нибудь «природных аристократов», его за такую выходку уволили бы с «волчьим билетом», но в этом дурдоме… как иногда называет наше жилище «мамка» Рогнеда Болховна, ему такое счастье не светит. Хотя, честно говоря, я сильно подозреваю, что вот такое «праздничное одеяние» Грегуара, всего лишь следствие его собственного представления о том, как должен вести себя по — настоящему верный дворецкий. Ведь, по устоявшейся традиции, каждое новогоднее утро, равно, как и в дни рождения детей, мы спускаемся к завтраку в пижамах. И он, по — моему, просто не желает портить праздник своим чопорным видом застегнутого на все пуговицы педанта.