В разных местах огромного сводчатого зала старого, обшарпанного железнодорожного вокзала, с продымлённо-тухлым запахом, под плохо настроенные гитары, сплошь обклеенных переводными картинками полуобнаженных красавиц и целующихся парочек — с надрывом, блатными голосами со слезой, поют, копируя своих любимых певцов, пацаны-гитаристы. Вокруг них — кучками, раскачиваясь в такт музыки, стоят, лежат, сидят, курят, жуют, притоптывают, не стройно, но очень громко подпевают почитатели свободного песенного жанра и другие, те, кому просто давно делать нечего, и кто еще как-то, удивительным образом стоит на пьяных ногах и может самостоятельно туда-сюда всё же передвигаться. Они, отдохнув у одной группы, переходят к другим и сходу, бесцеремонно и невпопад, перебивая звучащую мелодию, вразрез подхватывают любые, только им известные песни.

Внеся определенный разлад в то, камерное, вокальное исполнение, с видимым удовольствием, не избегая, резко ответно ввязываются в драку: бац, бац, хлесь, хлесь!.. Тут же, на месте, в короткой рукопашной, достойно получив по физиономии, с разбитыми носами и губами уходят, громко грозя и матерясь, за своим сильным и верным подкреплением.

В одном месте поют:

В другом месте хор голосов громко и залихватски выводит:

В следующем:

Ещё дальше:

Копируя взрослых, размашисто, с надрывом, гуляют вчерашние мальчишки. Сегодня они еще новобранцы — какой спрос? — а завтра… завтра им придется… «Не каркай, падла! Дакалупался со своим — завтра, завтра… Завтра будет завтра, понял? Вал-ли отсюда, предсказатель ван-нючий, пока не схлапатал! Н-ну!..»

Пацаны полупьяные и просто пьяные от выпитой сегодня и накануне всякой разной, без разбора, дешевой бормотухи, взвинченные нервотрепкой последних дней, драчливые и неуправляемые, обидчивые и голодные, перевозбуждённые всей этой непривычной сутолокой и абсолютной неразберихой, томительным, выматывающим душу ожиданием, тоской по оставленному дома, и страхом перед неизвестным будущим куражились, находясь под замком и воинской охраной.

Этакая вот «красочная» толпа новобранцев в безделье беспрерывно мотается туда-сюда по залу, громко горланит, поет, играет в карты, матерится, гогочет, не твердо стоя на ногах, пытается играть в чехарду; попутно допивает и доедает остатки продуктов, предназначенных заботливыми родителями для дальней дороги. «Йе-эх, бл-ля! Гул-ляй, ребя-а!..». В бурном процессе непрерывного воинственного общения неожиданно завязываются новые знакомства, которые тут же скрепляются кровью навек откуда-то неожиданно подвернувшихся заклятых врагов. Таких же, в принципе, как и они сами, просто под кулак подвернувшихся… Затем, как это обычно водится, «враги» распивают традиционную мировую и, пару минут назад вовек непримиримые, уже обнявшись, как родные, распухшими губами дружно и громко поют:

В результате таких стычек — коротких и непродолжительных боев — у пацанов привычно заплывают подбитые глаза, опухают расквашенные носы и разбитые губы. Лица поразительно быстро меняют свои естественные очертания и формы, расцветают темно-коричневыми, темно-синими, зелеными, желтыми красками. Привычная картинка, как и там, в прошлом, на гражданке. Правда, ножи, кастеты и здесь не применяют, и упавших ногами не бьют — это западло.

Зал затихает далеко заполночь. Ребята спят здесь же, на грязном, заплеванном полу, вповалку — кто где, — без церемоний. «Чё там, паря, привыкай, уж!»

Девку бы сейчас!.. — витает в душном, распаренном воздухе всеобщее желание. — Девку… девку… женщину… Женщ-щ-щ… щ… Йех!

В помещении окна и двери открывать не разрешали, было очень душно. Сильно воняло перегаром, мочой, табачным дымом, кислым потом грязных немытых тел, и еще чем-то специфическим вокзальным. Утром народ просыпался тяжело, в плохом настроении, новобранцы поднимались вяло.

— Тц-ц! — смачный плевок на пол. — Оп-пять эта очередь, бля, в туал-лет?! Одни зас-сранцы вокруг. Кошмар! Эй ты, пацан, — обращение абсолютно без разницы кому, так, вообще, подвернувшемуся. — Дай-ка курнуть?

— А ху-ху, не хо-хо? — Ответ звучит незамедлительно и определённо.

— Чё-о!.. Чё ты щас сказа-ал?

— Х… через плечо, я сказал!

— Ах, ты ж, падла…

Конечно, всё это беззлобно, легко, в норме дворовых отношений: зацепить, не спустить, ответить… В завершении процесса — легкая кулачная потасовка…

Домашняя еда у всех давно закончилась. Да и деньги, какие были, все уже ушли на вино, да курево. А поезд — и где он, падла, ходит? — за нами никак не идет. Какое уж тут будет хорошим настроение, так себе, говно, можно сказать, а не настроение.

Шум между тем в зале все нарастает и нарастает. Совсем незаметно привычный гул целиком заполняет собой все огромное пространство зала. Спокойно разговаривать уже невозможно, не слышно, нужно только кричать, лучше прямо в ухо… И вот уже, окончательно проснувшись, закружила обычная, нескончаемая людская круговерть — хаотичный, новобранческо-пацанячий муравейник, — дым коромыслом. Правильнее, бардак.

Моральный облик и некоторые физические внешние изменения лиц будущих воинов, произошедшие на данный момент, мы уже представляем. Они не на высоте. Но это у кого хочешь так будет… если часто быть на уровне пола!.. И они, если хотите знать, еще не в армии, они в ее преддверии. А это, извините, далеко не одно и то же. Как разница между рублём и червонцем… Может и больше!.. К этому дорисуем внешние отличительные черты призывника, те, которые сейчас довольно красочно и эпатажно, дополняют его лицо.

Вся приличная одежда, которую в дорогу — там ещё, дома! — с любовью приготовила мама и бабушка, будущими солдатами — призывниками — была категорически отвергнута: «Нет, нет и нет. И это… и это, — тыча пальцем в выстиранную и отглаженную одежду, заявили отроки. — Ни за что не надену! С чего это я буду красоваться?! Дурак, что ли!» Вот тебе раз!.. К ужасу женской половины семейного общества категорически отказались. А мужская половина — отцы — где ни попадя в это время бубнили сынам, с пафосной, конечно, интонацией, серию бесплатных наимудрейших отцовских патриотических лозунгов… Которые отроки, конечно же, слушали, но не слышали… Потому что были мысленно заняты ревизией гардероба — и своего и семейного.