Здесь, в сталинградской степи, с особой наглядностью видна замечательная черта нашего времени, – содружество народов вызвало к жизни содружество природы. Украина дарит Поволжью дубравы, и Поволжье, конечно, не останется в долгу.

У молодых лесов есть свои враги. Прежде всего бездождье и солонцы, о которых было сказано выше. С солонцами борются путем гипсования. Солонцы посыпают гипсом. Он превращает едкие соли, убивающие растительность, в соли нейтральные, безвредные для зеленого покрова степей.

Кроме солончаков и безводья, у молодых лесов есть еще один опасный враг – блоха, обыкновенная вульгарная блоха.

Конечно, блоха не грызет молодые растения. Дело обстоит несколько сложнее. В степях живет пушистый зверек – грызун тушканчик, похожий на маленького кенгуру. Это очень блошливый зверек. Чтобы избавиться от блох, тушканчик ищет в окаменелой степи землю помягче, роет в ней ямку и начинает кататься в этой ямке, вычесывая блох, – так же, как катаются лошади. А так как самая рыхлая земля в степи – на лесных полосах около молодых дубков, то тушканчики и выбрали эти полосы для своей блошиной войны.

Вырывая ямки, тушканчики обнажают корни дубов. Тогда на смену тушканчикам приходят суслики и грызут эти корни.

Когда мы ехали по степи вдоль лесных полос, вся дорога была усыпана отравленным овсом против сусликов и тушканчиков. Овес этот только что был разбросан с самолета. Его высыпают преимущественно вдоль дорог.

Суслик – зверь сообразительный. Он селится по обочинам степных дорог, так как около дороги суслику жить безопаснее: проносящиеся машины отпугивают коршунов – самых страшных сусличьих врагов. Сам же суслик – существо нахальное и машин теперь не боится, – он к ним привык.

На Волго-Донском канале я видел сусликов рядом с работающими экскаваторами. Они сидели на задних лапах около своих нор и, подергивая усами, с любопытством смотрели на грохочущую машину, не подозревая, что через минуту она разрушит все их хозяйство.

Весь день наша машина мчалась вдоль лесных полос. Временами с возвышенностей они были видны во весь размах степи, от горизонта до горизонта, и были похожи на переливающуюся через увалы широкую реку молодой зелени среди серебристой полыни и степного бурьяна. Изредка ровная линия полос переходила в торжественный и плавный поворот, точно следуя гребню водораздела.

Хохлатые степные жаворонки цвета пыли взлетали из-под колес машины. Ветер стих. Кучевые облака, розовые от заката, остановились и растаяли в небе. Впервые за весь этот знойный день от лесных полос потянуло едва заметной, нежной прохладой. Там, в листве дубов и акаций, уже накапливалась влага. Это было ее дыхание.

Когда первая звезда зажглась в сумрачном сиреневом небе и под землей затрещали кузнечики, мы подъехали к лесному участку.

Среди степей стоял уютный маленький дом-вагон на колесах. Такие дома зовут здесь «казенками». В этом доме жили работники лесной полосы.

Играло радио, и его голос разносился далеко по степи.

В доме было тесно, но очень чисто. Пахло хлебом и сухими травами. На дощатом столе лежали книги: Алексей Толстой, «В окопах Сталинграда» Некрасова, «Утраченные иллюзии» Бальзака.

В доме на колесах никого не было. Только на ступеньках приставной лестницы сидел белоголовый мальчик лет семи, чистил картошку, а шелуху бросал в простреленную немецкую каску, – собирал шелуху, чтобы накормить поросенка со странной кличкой «Нарзан». «Нарзан» терся, добродушно похрюкивая, о ступеньки лестницы.

– Где же все ваши? – спросил мальчика начальник участка.

– Влесу, – ответил мальчик и показал в степь, где медленно дотлевал широкий закат.

Я сел на ступеньки рядом с мальчиком, закурил. Звезды одна за другой зажигались над мглистой степью, далеко за краем земли небо заголубело от электрического зарева Сталинграда.

Скоро мы увидим эти степные леса во всей их свежести, великолепии и шуме подоблачных вершин. Увидим широчайшие разливы Сталинградского моря, цветение садов в бывшей пустыне, услышим мощные гудки морских пароходов и веский гул волжской воды, падающей через плотину серебряным пластом во всю ширину великой реки.

Сталинград, 1951

Свыше ста тысяч рек протекает по необъятным просторам нашей страны – от торжественной Волги, многоводного Енисея и державной Невы до каких-нибудь тихих и прозрачных, заросших кувшинкой и водяной гречихой Мошки и Серебрянки.

Речная карта Советского Союза похожа на густую причудливую сеть. Если бы можно было расплести эту сеть в одну нитку, то она протянулась бы на два с половиной миллиона километров.

Русские реки вошли в историю и быт страны, в ее экономику и народную поэзию, в литературу и живопись. О них можно было бы написать много великолепных книг. И эти книги, конечно, будут написаны. Потому что именно сейчас реки призваны советским человеком стать его первыми помощниками в исполинском деле пересоздания природы.

В 1952 году будет открыт Волго-Донской канал. Сооружение его завершит тот «великий водный круговорот», о котором мечтали наши предки. Огромные сухопутные пространства страны получат выход в моря Белое, Балтийское, Каспийское, Азовское и Черное и дальше во все моря и океаны мира. То, что еще вчера казалось фантастикой, утопией, дерзкой мечтой, сбывается на наших глазах.

Новые пресные озера-моря появляются на карте страны. Никогда еще географические карты не старели так быстро, как в наше время.

К Московскому и Рыбинскому морям в 1952 году прибавится Донское (Цимлянское) море. А когда будет закончено сооружение на Волге самого мощного в мире «каскада шести гидростанций», зашумят два новых моря – Жигулевское и Сталинградское.

Неизмеримо выросло значение труда речников. Если недавно речники выполняли только почетную и трудную работу по судовождению на наших реках, то сейчас они, кроме того, участвуют в строительстве гигантских гидросооружений.

Маленькие и скромные землесосы, углублявшие обычно речные перекаты, стали родоначальниками тех мощных землесосов, заменяющих труд десятков тысяч человек, что намыли Цимлянскую плотину на Дону длиной в тринадцать километров, а сейчас намывают Куйбышевскую плотину.

На сооружении этих исполинских, почти фантастических по величине плотин тоже будут работать речники.

Этим летом на пристани в Сталинграде я слышал спор нескольких волжских капитанов – старых «речных волков». Говорили о том, кому выпадет счастье провести но каналу первый пароход.

Молодой матрос, слушавший издали, как и я, этот спор, подмигнул мне и сказал:

– Пусть они там говорят, что хотят, а я хоть на самом ничтожном катеришке, а пройду по каналу первым. Волноваться буду, понятно. И завидовать мне будут, конечно. Да и как не позавидовать? Ведь не каждому выпадает такая судьба.

Он был прав, этот молодой матрос. Мы завидуем тем, кто был участником событий исторических и неповторимых. Это хорошая зависть.

Завиден труд речников, и прежде всего потому, что их работа тесно связана с великолепной нашей природой.

Реки, рождая любовь к своим водам и оживленным берегам, вызывают тем самым привязанность ко всей стране.

Начала любви к Родине, нашей привязанности к ней коренятся и где-то там, в истоках великих рек, хотя бы в истоках Волги, где маленький ключ бормочет в корнях березы и медленно вертит позлащенный осенью лист. И если мы отдаем даже каждому такому ключу частицу своей любви, то сколько же мы отдаем этой любви нашей стране во всей ее обширности и великолепии! Нет меры этому чувству.

Русские реки! Они величавы и спокойны, как красота русских женщин.

Друг Пушкина поэт Языков – волгарь из Симбирска – воспел русские реки в изумительных стихах. Воспел Волгу – властительницу вод, «обширных русских вод, простерших ход свой славный… между холмов и долов многоплодных до темных Каспия зыбей». Он писал о Тверце, «лелеющей тысячи судов», Оке – «поемистой, дубравной», о Суре, «красавице, задумчиво бродящей», Свияге «пажитной, игривой и бессонной» и, наконец, о Каме, «чей сильный бурный водобег, под криками орлов свои волны седые катя в кремнистых берегах, несет железо, лес и горы соляные на исполинских ладиях».