Ну, палец и отвис. Меня в больницу свезли, на стол положили, операцию делают, а я как лег, так и заснул, а когда проснулся, пальца уже и не было… А там вон барак, видишь, в нем столовая для нашего брата, а зайти в нее и голодному часто невмоготу, уж очень грязно. Ты, парень, зайди в нее, интересно! Небось не видел, как за одним столом в два ряда обедают? А у нас это в обычай — у самого стола, сидя, едят взрослые, а сзади них, стоя, дети. Я домом живу, у меня жена да трое ребятишек, один уж тут на фабрике работает. А дома что — вяленая вобла да солонина или «гусак», едал такое? Нет? Ну ничего, еще поешь эти бычьи внутренности, коли рабочим стать собираешься…

Халтурин поинтересовался, сколько же за такой каторжный труд рабочие получают.

— И не говори, милай, у нас мастера и те не более тридцати пяти — сорока рублей зарабатывают, а мы восемь-десять. Вон мой сынишка домой зелененькую принесет, и то радость.

— Как, три рубля! — воскликнул Халтурин.

— А ты думал — тридцать? Да и эти деньги задерживают, а ведь жрать каждый день нужно. Поэтому в долг в фабричной продуктовой лавке берем. А уж там дерут с нас три шкуры. Ты на Сухаревке не был? Если будешь, приценись, почем там ржаная мука. Копеек семьдесят-восемьдесят пуд. Ну, а у нас рубль двадцать копеек. И соль у нас по восемьдесят копеек за пуд, а вон рядом, в колониальной лавке, сорок пять копеек, да там на наличные продают, а где их взять? Что и говорить, словами разве нашу жизнь обскажешь. Чтобы ее понять, горюшка много нужно хлебнуть в рабочей шкуре.

Гудок возвестил об окончании обеденного перерыва. Просыпались уснувшие, ошалело стряхивая с себя дурман непосильной дремы. Двор опустел, из открытых дверей рабочей столовой клубами валил едкий пар.

Халтурин двинулся дальше.

В хождениях по Москве обретались знания, но исчезали иллюзии и меркла мечта об Америке. Степана все настойчивее преследовала мысль о том, что он не имеет права ехать туда.

Халтурин очень смутно представлял себе этот «обетованный» Новый Свет. Он слыхал, что туда уехали энтузиасты коммунизма. Но они не вернулись назад. Из-за океана не доносилось вестей, вселявших надежды на успех предприятия. А между тем в Москве Халтурин узнал, что старший его товарищ по Вятскому училищу Зот Сычугов организовал коммуну в Саратове. Москва была наполнена неясными, но тревожными слухами о тех, кто "бросил города, университеты и ушел в деревню с тем, чтобы поднимать крестьян на бунты во главе крестьянской массы, уничтожать помещиков, делить их землю.

Они не бежали из родной России, они не мечтали, а действовали. «Действовать, а не ждать» — этот девиз уже давно руководил всеми поступками Халтурина. Ведь недаром ему удалось в Вятке так ловко получить паспорт у Тройницкого, убедив его, что едет за границу, чтобы познакомиться с постановкой хозяйства на германских фермах. Степан тогда действовал, и сомнения его не тревожили. А теперь?

Не было паспорта у руководителя будущей коммуны Селантина. Собственно, вся эта поездка через Москву была затеяна с целью достать для него паспорт. Еще по дороге из Вятки в Москву был составлен план действий: Селантин заявил, что из Москвы он отправится к своим родственникам, которые, по его словам, жили в Рязанской губернии и «кое-что могли сделать». При их помощи добывается паспорт, берутся взаймы деньги, а остальные члены коммуны дожидаются в Москве, готовясь к путешествию.

Но вот на исходе и второй день, проведенный в Москве, а Селантин не торопится. Уходит время, тают деньги, которых и так мало. Селантин поселился в Москве отдельно от товарищей. Решили пойти к нему в каморку, тем более, что ночевать в мастерской больше было уже нельзя. Степан, обуреваемый нетерпением, желанием действовать, действовать как можно скорее, прямо поставил перед Селантиным вопрос: «Почему он медлит, почему не едет в Рязань?»

Ответ был неожиданным. Селантин сказал, что, все трезво обдумав, он решил, что в Рязанскую губернию ему самому ехать не стоит, так как его хорошо знают в лицо полицейские власти и могут схватить. Это звучало убедительно.

Селантин предложил написать письмо с тем, чтобы Степан, поехав вместо него, передал его родным, и они сделают все, что нужно. На том и порешили. Пока он писал, Халтурин быстро собрался. Наташа вспорола подкладку его тужурки и стала зашивать в нее мешочек с деньгами — около тысячи рублей, оставшихся от тех полутора тысяч, которые Степан выручил в результате продажи своей доли отцовского наследства братьям.

Селантин, дописавший письмо и наблюдавший за этой операцией, вдруг предложил:

— Послушай, Степан, а не лучше ли тебе оставить деньги и паспорт у нас? В дороге, знаешь, всякое может случиться. Украдут — второй раз не добудешь.

— А как же я без паспорта поеду?

— А кто его у тебя спрашивать будет? А если и спросят, скажешь, что боялся потерять, оставил в Москве. Ведь паспорт-то у тебя есть? Ну, в случае чего, проверят — весь разговор. И меня выручишь, а то я сижу тут в своей «полусветской» дыре и носу на улицу не кажу, с твоим же паспортом попробую кое с кем повидаться и узнать о наших в Германии.

Амосов поддержал Селантина, и Степан, сочтя совет благоразумным, оставил паспорт и деньги и в ту же ночь уехал в Рязань.

Мог ли Халтурин не верить Селантину, когда тот рассказывал членам кружка, им же организованного, о своей близости к участникам «казанского заговора», о ссылке. Мог ли Степан предполагать, что Селантин не политический ссыльный, а осужденный за двоеженство, но сумевший выдать себя за «политика» в вятской глуши.

Быть может, Халтурин и должен был кое-что заметить, ведь не случайно же старший брат Павел неодобрительно отзывался о нем. Но тогда, в Вятке, дело было не в Селантине, а в кружке, в тех увлекательных чтениях и беседах, горячих спорах и волнующих мечтаниях…

Теперь Степан расплачивался за это, и расплачивался дорогой ценой. Никаких родственников в Рязанской губернии, в местечке, указанном Селантиным, не оказалось. Да и были ли вообще на свете эти мифические родственники? Не найдя их, Халтурин поспешил обратно, в Москву. Нужно было искать другие пути для получения паспорта.

И вот снова Москва. Но где же Селантин? В его каморке со светом в пол-окна живет какой-то незнакомый мужчина. Нет ни Амосова с Наташей, ни Смольянинова. В портняжную они больше не заходили, а хозяин «полусветской» комнаты ничего не знает, но повторяет, что «ему заплатили».

Где искать друзей, паспорт, деньги? Москва велика, знакомых в ней нет. Тревожные мысли сменяют одна другую в голове Степана. Он не верит, не хочет верить, что его обманули, вероломно бросили на произвол судьбы, без денег, без паспорта.

И никогда не узнает Степан, как удалось Селантину убедить Амосова, Наташу, Смольянинова в том, что Степана по дороге схватили и им нужно скорей уезжать за границу.

День клонился к вечеру, когда Халтурин, оставив напрасные поиски, устало присел на скамейке бульвара. Широкоплечий, с маленькими тонкими усиками, с одухотворенным лицом интеллигента, в приличном пальто, он обращал на себя внимание праздношатающейся публики.

Но до нее ли было ему!..

«Что делать?» Этот вопрос сверлил мозг. Каждую минуту им мог заинтересоваться пристав, потребовать документы. Бежать? Но куда? Возвращаться в Вятку? Не хватит денег. И опять-таки паспорт…

Быстро темнело, на улице зажигались газовые рожки, куда-то исчезли няни с детьми. Надвигалась холодная осенняя ночь. Только в полночь Степан нашел приют в ночлежке, под нарами, кое-как пристроившись на боку между двумя мертвецки спавшими пьяницами. Духота, вонь, храп и мысли, мысли, не дающие уснуть. «Где Амосов? Попался? Но за что? Паспорт у него в порядке. Может быть, узнали Селантина? Но и это невероятно, а с моим паспортом он может быть спокоен, хоть я и моложе его лет на десять. Значит, уехали внезапно, не оставив о себе вестей… Но почему, почему?..»

На это ответа не было.