— Ничего.

— Он знал, что ты в зале?

— Конечно… Я не могла его больше видеть. Сразу ушла.

— Паршивый подонок, — сказал Юлий. — Столько лет дружбы… И только сейчас… Нужно сообщить всем друзьям… Всем… Пусть знают.

— Ты не думаешь, что надо с ним поговорить?

— Не думаю… А впрочем, надо. Только что он может сказать?..

Сергей никому не звонил и, судя по всему, говорить ни с кем не хотел. И тогда ближайшие друзья собрались у Юлия с Ларисой и поговорили без него.

Мнение после этого было почти единодушным: исторгнуть предателя из их круга, отвернуться от него навсегда. Почти — потому что не все рассуждали так категорично. Борис сказал, что прежде всего нужно с ним обязательно увидеться, а Шура договорился до того, что, конечно, он стукач, доносчик, осведомитель, сексот, но и эти люди могут быть разными: добровольными и подневольными…

На него зашикали, как в театре, но он продолжал:

— Я серьёзно говорю… Ведь нельзя забывать, что и в само судебное дело наши славные «органы» могут внести любые нужные им сведения — в том числе такие, которые никто не сообщал. Разве нет?..

Его позиция была подвергнута сдержанному, а то и не очень, неодобрению. Он был назван — по нарастающей — либералом, вольтерьянцем, фармазоном и даже по-старинному — «застУпой» стукачей. Однако Шура не успокаивался.

— …Недавно я прочёл… — снова заговорил он. — Мне показали печатный материал, который одно время в журнале «Спутник» готовили. Для заграницы. Там один из бывших друзей Солженицына пишет… Кажется, Виткевич фамилия… Он пишет, что тот не скрывал, что согласился стать осведомителем. Когда в лагере сидел…

— Это другое дело, — вмешался самый бородатый и самый эрудированный из присутствующих. — Такое бывает. Солженицын сам сознаётся в этом на страницах второго тома своего «Архипелага Гулага». Это было, когда он в московскую «шарашку» на Калужской заставе попал из дальнего лагеря. Тогда и секретную фамилию получил: «Ветров». Сначала не рассказывал об этом даже самым близким друзьям-солагерникам — Копелеву, Панину. Первый из них потом в письме пенял ему за это. Но понять нетрудно: ведь то, на что он пошёл, можно назвать своего рода разведработой в тылу врага, нет разве? На благо своему же брату-заключённому.

Однако не все «бритые» выразили полное согласие с бородатым другом.

До того, как разговор окончился на вполне мирных нотах, Шура успел сказать ещё раз, что, хотя по большому, как говорится, счёту все они совершенно правы, но максимализм, пускай даже совершенно честный и искренний, не лучшая форма при оценке людей и общении с ними, и если следовать по такому пути, то в нашей стране придётся, пожалуй, подвергнуть остракизму за ту же вину, что у Сергея, не меньше половины… ну, ладно, пускай одну треть жителей. И стать в этом похожими на собственную власть, которая считала предателями всех, кто оказался в оккупации у немцев во время войны…

— И в плену, — добавил Борис.

Он знал, что говорит, потому что прошёл и через плен, и через проверочные советские лагеря после освобождения…

С Сергеем всё-таки поговорили, и все, кто присутствовал, посчитали, что вёл он себя с ними непристойно: отмалчивался или нёс какую-то ахинею; смотрел на всех волком, никакого раскаяния, признания своих грехов. Юлия и того, кто с бородой, на этой встрече не было.

Вскоре после этого Сергей, уже со всей семьёй, уехал опять в Среднюю Азию — заниматься своими раскопками.

А в Москве арестовали Юлия. Это было для большинства друзей как гром среди ясного неба: почему? За что?.. Оказалось, как можно было прочитать через некоторое время, но ещё до всякого суда, в газетах (Вот прославился! Куда там до него чеховскому Мите Кулдарову из рассказа «Радость») — оказалось, что он, «прикрывшись псевдонимом… в течение нескольких лет тайно переправлял в зарубежные издательства и печатал там грязные пасквили на свою страну, на партию, на советский строй…» А также «пытался создать впечатление, будто в нашей стране есть антисемитизм… Он (вроде бы) занимался переводами, но всё это было фальшивым фасадом…»

Так писали в одной из центральных газет. А вот из другой газеты:

«…Я прочитала внимательно, и для меня совершенно ясно, что это самая настоящая антисоветчина, вдохновлённая ненавистью к социалистическому строю… Даже если отвлечься от всего того, что возмущает вас как советского человека, читать неприятно и скучно… На советское общество ему можно лгать как угодно — лишь бы против социализма… Наследник Смердякова, нетерпимый в нашей среде, нашёл своих ценителей, издателей, почитателей в среде зарубежной реакции…»[2]

После ареста Юлия Ларису с работы уволили, но это было ей даже на руку: она тратила теперь уйму времени на хлопоты по освобождению мужа — писала заявления, ходатайства; пыталась — и далеко не безуспешно — организовать открытые письма в его защиту. Деньгами ей, как могли, помогали многочисленные друзья и собственный отец, сам не так давно освобождённый после 18-летнего пребывания в лагерях и ссылке.

В квартире у Ларисы стало меньше не на одного, а на двух человек: умерла одряхлевшая мать соседа Ивана Ильича, и тот, протрезвев после нескольких дней траура, обрёл прежнюю форму: был молчалив, дружелюбен, оказывал помощь по мелочам: что-то прикупить заодно, когда в магазин идёт, за сыном Ларисиным приглядеть. Родственников у него, вроде бы, в Москве не было — всё один да один.

Но вскоре, Лариса даже порадовалась, появился у соседа молодой белобрысый парень, племянник из Тулы: в командировку приезжал и пару раз у него останавливался, а потом начал в гостиницу на ночь уходить. У племянника было приятное открытое лицо, чистый, как у дяди, московский выговор, и он здОрово разбирался в технике: любил поболтать о космосе и о будущем автомобилестроения. Звали его Николай…

Время шло. Юлий сидел в камере предварительного заключения, ожидая суда. Никакие просьбы и ходатайства не помогали — даже то, что за его освобождение или за то, чтобы взять «на поруки», ходатайствовали достаточно известные писатели: К. Чуковский, И. Эренбург, В. Каверин, К. Паустовский, Б. Ахмадулина, В. Войнович, Ю. Нагибин… Победу одерживали те, кто выступал против — вол главе с М. Шолоховым и секретарями Союза писателей СССР, всех республик и города Москвы…

К прочим заботам Ларисы прибавилась ещё одна: заболел сосед Иван Ильич. Она покупала ему еду и лекарства, готовила, вызывала врача, бегая к автомату: телефон в квартире отключили.

Соседу становилось хуже — его положили в больницу. Лариса к нему наведывалась, привозила чего-нибудь вкусного. Племяннику она сказала о болезни дяди и в какой тот больнице, но Николай так и не заглянул туда, а в дядиной комнате ночевал пару раз — ключи у него имелись.

Однажды Лариса получила от Ивана Ильича записку по почте, прямо из больничной палаты. Слабый, дрожащий почерк. Сосед просил срочно приехать, а ведь она и была-то не так давно. Срочно приехать — повторил он слово и подчеркнул неровной, трясущейся линией — и ничего не привозить, ни продуктов, ни лекарств.

Лариса всё же взяла фруктов, какие достала, ещё чего-то и поехала. За ту неделю-полторы, что она не была, Иван Ильич превратился из крупного, словно вытесанного в камне мужчины индейского образца в сморщенного пергаментного старичка. Лариса поняла, что с ним совсем худо, ещё в вестибюле больницы, когда её сразу пропустили, несмотря на карантин. Раздвинув в улыбке стянутые губы, он проговорил:

— Вот, Лариса. Пришёл и мой черёд… Ладно, ладно, не знаю, что ли… Пожил — и хватит. Болит только всё… Уколы уже не помогают… Спасибо — пришла. Умирать легче будет, всё лицо знакомое увидел. Я ведь один совсем, сирый, никого родни.

— Ну как, — сказала Лариса. — А племянник ваш, Николай? Разве так и не был? Я ему адрес давала… больницы вашей… Может, он ещё…

Она замолчала, потому что увидела: по бледно-жёлтому лицу Ивана Ильича расплывается красная краска. Это было страшно, она испугалась, что ему хуже, вскочила, чтобы вызвать сестру. Он покачал головой.