— Не надо, — сказал он явственным шёпотом и замолчал. Потом добавил: — Нет у меня никакого племянника, Лариса. Отродясь не было… Чужой он человек, этот Николай… Аппаратуру ставил… Вас чтобы слушать… Склонили они меня… А я испугался… Слабый стал… Эх, Иван, Иван… Под самую смерть запачкался… Ладно… Иди, Лара… Спасибо за всё… Иди, иди уж… Чего… Не приходи больше…

Иссохшее его лицо ещё сильнее сморщилось. Он плакал.

Лариса отвернулась к окну. Злости, негодования не было. Одна жалость. Она вспомнила о Сергее — отвергнутом, презираемом всеми, уехавшем куда-то на другой край страны. Стало до смерти жалко и его. И себя. И всех…

Как говаривала одна старушка, заканчивая очередное изустное повествование на дворовой скамейке: «Это не сказка и не правда, а быль».

Вот и весь рассказ. Да и не рассказ, а просто очерк: нет в нём никаких беллетристических излишеств — описания восходов, закатов, деревьев в цвету или панорамы гремучего и страшноватого, но такого родного города, «где некогда гулял и я»… Нет и подробной обрисовки черт лица и характеров — всё только по делу: кто есть кто и что есть что… А кстати — кто же этот Иван Ильич? Доносчик, осведомитель, предатель?.. Впрочем, сам себя он уже назвал…

А теперь вернёмся к нашему «ряженому» — к тому, кто упорно продолжает — коли уж начал — рядиться под Глеба.

Мы оставили его ожидающим своей очереди на допрос.

Вызвали его одним из последних, после перерыва. Кислым тоном, как надоевшему посетителю, судья задал несколько формальных вопросов — фамилия, имя, отчество, место работы, и Глеб почувствовал, как здесь, в этом зале, отчего-то особенно нелепо прозвучало сочетание его имени и отчества.

— Почему держите руки за спиной? — раздался вдруг раздражённый окрик судьи. — Вы ведь пока ещё не обвиняемый.

Смех в зрительном зале.

— А какая разница? — Ответ Глеба можно было расценить как вызывающий, не скажи он так от растерянности.

Он опустил руки.

— Какие у вас отношения с подсудимым?

— Это мой друг.

— Как вы оцениваете так называемые произведения вашего друга?

— Я уже говорил…

— Нас не интересует, что вы уже говорили, свидетель!

— По-моему, они носят критический характер.

— Ничего себе критика, если человек замахивается на самое для нас дорогое… Да ведь в одном его творении главному герою предоставляется право убивать всех, кого захочет, без суда и без следствия, а в другом — первый секретарь партии превращается в чёрную кошку! Это критика?.. Первый! В кошку!

В зале возмущённый гул.

— Это стилистические приёмы, — говорит Глеб. — Гипербола и антропоморфизм. Свойственный вообще для басен, сказок, сатиры… Возьмите у Крылова или у Салтыкова-Щед…

— Свидетель, не читайте нам лекций! Вы здесь не от общества «Знание». — И опять зрители смеются — как на эстрадном концерте. Судье впору раскланяться, но он продолжает: — В заявлении, которое вы написали в Комитет государственной безопасности, сказано другое по поводу этих произведений. Вы помните?.. Или забыли?.. — Глеб молчит. — Вы писали заявление?..

Главную роль судьи в этом отвратительном спектакле исполнял наторелый лицедей Лев Смирнов, Председатель Верховного суда России, а до этого участник Нюрнбергского и Токийского процессов над военными преступниками, весьма известный юрист, который считался — а вполне возможно, и был — интеллигентным человеком (почти как до него прокурор Вышинский), то есть работником умственного труда, обладающим специальными знаниями в науке, технике и культуре…

(Но, простите… — это я обращаюсь уже к авторам энциклопедического словаря, где напечатано именно такое определение интеллигента. — Ведь тогда к ним легко можно отнести не только Смирнова, но, к примеру, Ивана Грозного, Гитлера и даже почти всех членов советского политбюро разных созывов и, в том числе, самогО… Ну, молчу, молчу…)

Так вот о Смирнове. Ещё о нём говорили, что он серьёзно отнёсся к этому судебному процессу и тщательно к нему готовился, консультируясь со своими единодумами по борьбе против врагов народа — с учёными мужами и дамами (академиками Виноградовым и Юдиным, литературоведом Кедриной, поэтессой Барто…) — в целях пополнения своих юридических познаний основами науки, изучающей художественную литературу, её сущность, закономерности и процессы для успешного применения означенных знаний в процессе судебном.

Впрочем, что касается меня (и Глеба), то никаких «специальных знаний» по этим вопросам мы в его речах не обнаружили — они представляли из себя вполне банальные, набившие оскомину суждения, которые частенько перемежались довольно грубыми окриками. Думаю, даже с военными преступниками он в своё время вёл себя сдержанней — интеллигентный ведь человек, как-никак…

И ещё о нём. В дни этого судебного процесса нашёлся один человек (не у нас — в далёкой Северной Америке), кто пожалел Смирнова, выразив на страницах вашингтонской газеты не лишённое остроумия предположение (это был некто Арт Бухвальд, известный американский сатирик), что, по заведённой в советской стране доброй традиции, осуждённых в конце концов реабилитируют (правда, чаще — посмертно), а за судебные и прочие ошибки виновники расплачиваются. (Правда — чрезвычайно редко.) И то же самое, предрёк он, предстоит, возможно, пережить мистеру Смирнову.

Однако пророчество не сбылось: мистер Смирнов умер много позднее, в полном благополучии и в собственной постели.

— …Вы писали заявление, свидетель? — раздражённо повторил судья Смирнов.

— …Это следователь мне… — тихо говорит Глеб.

— Писали или нет? Вот оно у меня в руках. Отвечайте, свидетель.

— Да.

— Громче!

— Да!

— Тут написано, — с такой злостью, словно сам осуждает за это Глеба, говорит судья, — что вы не одобряете действий обвиняемого… Что, если бы знали, что он задумал, остановили бы его… Подойдите сюда, свидетель!.. Ближе!.. Это ваш почерк?

— Мой, — чуть слышно говорит Глеб.

— Не понял.

— Мой! — почти кричит Глеб.

И снова в зале смех. «Да что они всё время смеются!» И чей-то явственный голос: «Трус!»

— Да, — с трудом произносит Глеб, стараясь не глядеть на заявление. — Я, наверно, говорил ему, что не одобряю, но ведь я хотел… Что это фига в кармане… Что… бесполезно…

Дорога до стола и обратно была невыносима. Потом, пытаясь с чем-то сопоставить своё ощущение, Глеб не мог выискать в памяти ничего равнозначного по ужасу и безнадёжности. Такого он не испытывал ни когда полз под обстрелом в кубанских плавнях, ни под бомбёжками, ни когда грозил расстрел или штрафная рота, а позже — просто тюрьма за то, что приказал увести корову у немца из стада, чтобы накормить своих солдат…

— Становитесь на место, — с отвращением сказал судья и вдогонку спросил: — Значит, вы знали о преступной деятельности подсудимого?

— Да. Только я не считал это прес…

— Нас не интересует, что вы считали. Вы уже дали по этому поводу письменные показания. И вообще, свидетель, не советую вам пытаться запутать суд.

Публика возмущённо зарокотала: да как он смеет запутывать? Судья продолжал:

— В вашем заявлении также написано, что такая-то (он назвал фамилию «старухи Зины») помогала подсудимому в его грязном деле, давая темы для клеветы.

— Так я не писал! — отчаянно закричал Глеб.

В зале смех.

— Без истерики, свидетель, вы в суде. В вашем заявлении написано также, читаю: «Насколько могу припомнить, он… то есть обвиняемый… говорил мне, что Зинаида Оскаровна подсказала ему интересную тему для рассказа…» Я правильно прочитал?

— Да, только это сам следователь сказал мне, не я ему. И потом…

— Я правильно зачитал ваше заявление?.. Не слышу…

— Да, — тихо сказал Глеб. «Что они беспрерывно смеются? Что смешного? Грохнуться бы сейчас тут в зале и лежать… Не отвечать… Не слышать».

— У меня вопрос к свидетелю, — говорит прокурор. — Знали ли вы о том, что обвиняемый передал свою рукопись за рубеж?