Во вторник 14 мая 1908 года я впал в состояние весьма странной амнезии. Все произошло совершенно внезапно, а наступившие за несколько часов до этого короткие и довольно смутные видения — совершенно хаотичные и сильно меня тогда встревожившие именно своей необъяснимостью — скорее всего были предвестником подступавшего заболевания. У меня внезапно разболелась голова и возникло странное чувство — также новое для меня, — будто некто пытается силой завладеть моими мыслями.

Паралич наступил ровно в 10.20 утра, когда я вел в одной из аудиторий занятия с первокурсниками. Я вдруг начал видеть у себя перед глазами странные образы и ощущать себя находящимся не в классе, а в каком-то совершенно другом помещении.

Мои мысли и речь утратили всякую связь с темой занятия, и потому студенты сразу же заметили, что творится что-то неладное. Затем я, все так же сидя на стуле, как-то резко обмяк и впал в оцепенение, из которого меня никому не удавалось вывести. Забегая вперед, скажу, что прошло целых пять лет, четыре месяца и тринадцать дней, прежде чем ко мне вернулись все мои нормальные способности.

Ход дальнейших событий стал мне известен исключительно со слов других людей. Хотя меня сразу же перевезли из университета домой и назначили лучшее медицинское обслуживание, я шестнадцать с половиной часов находился без сознания.

15 мая в три часа утра я наконец открыл глаза и ко мне вернулся дар речи, хотя еще долгое время доктора и члены моей семьи испытывали серьезное беспокойство по поводу моей лексики и выражения лица. Было совершенно очевидно, что я не помню ни своего прошлого, ни вообще кто я такой, хотя поначалу я усиленно пытался скрыть от окружающих данный провал в памяти. Я с неподдельным изумлением глазел на стоявших вокруг меня людей, которым сразу показалась незнакомой моя мимика.

Речь моя стала неловкой и какой-то чужой. Я с заметным трудом пользовался своим артикуляционным аппаратом, а в моей дикции появились странные, словно искусственные интонации, как будто я лишь недавно изучил английский язык, причем сделал это исключительно по книгам. Произношение было просто варварским, донельзя чужим, тогда как отдельные идиомы включали в себя нелепые архаизмы и выражения самого что ни на есть загадочного свойства.

В частности, двадцать лет спустя один из наиболее молодых (на период моего заболевания) врачей с известной долей зловещей многозначительности припомнил кое-что из моих высказываний — к тому времени аналогичные фразы стали получать распространение как в Европе, в первую очередь в Англии, так и в Соединенных Штатах, и, несмотря на всю свою замысловатость и явную новизну, они странным образом в мельчайших подробностях повторяли непонятные слова, произнесенные в 1908 году его чудаковатым пациентом из Эркхама.

Физическая сила вернулась ко мне практически сразу же, хотя мне и пришлось потратить некоторое время на то, чтобы заново научиться как следует пользоваться своими ногами, руками, да и вообще всем телом. По этой, а также ряду других причин, обычно связанных с временной потерей пациентом памяти, я постоянно находился под пристальным медицинским наблюдением.

Убедившись в тщетности всех своих попыток скрыть от окружающих факт утраты памяти, я честно признался им в этом, после чего стал настойчиво добиваться получения буквально любой информации извне. Пожалуй, у врачей сложи-лось впечатление, что как только я смирился с фактом потери памяти как с чем-то вполне естественным и чуть ли не нормальным, то тут же потерял интерес ко всему тому, что прежде привлекало и волновало меня.

Особенно бросалось в глаза то, что я стремился получить сведения по совершенно конкретным отраслям истории, естественных наук, искусства, языкознания и фольклора — иногда действительно фундаментальные, а подчас по-детски наивные, которые, как ни странно, очень часто не имели никакого отношения к моей прежней деятельности и существованию в целом.

С другой стороны, окружающие подметили, что я непостижимым образом прекрасно ориентировался во многих практически неизвестных науке областях знания, и при этом всячески старался утаить от них факт подобной осведомленности. Я нередко с подчеркнутой небрежностью и одновременно обескураживающей уверенностью манипулировал ссылками на события, происшедшие едва ли не за пределами традиционной истории древнего мира, но всякий раз, когда подобные ремарки и замечания с моей стороны вызывали явное удивление слушающих, старался обратить сказанное в шутку. Бывало и так, что я вдруг заводил речь о далеком будущем, чем пару-тройку раз вызывал среди окружающих прямо-таки испуганный переполох.

Постепенно подобные жутковатые всплески памяти становились все реже и наконец исчезли вовсе, хотя некоторые специалисты были склонны объяснять это не столько утратой мною конкретных знаний, сколько моей повышенной настороженностью и нежеланием проболтаться. Со своей стороны, я с неподдельным интересом впитывал в себя особенности речи, привычек и даже внешности окружавших меня людей, словно являлся неким пытливым путешественником, прибывшим в этот край из дальних заморских стран.

Как только врачи позволили, я стал чуть ли не дневать и ночевать в нашей университетской библиотеке, а вскоре после этого совершил своеобразное турне по ряду американских и европейских городов, где выступил с лекциями, наделавшими немало шума в научных кругах ряда стран.

Таким образом я отнюдь не испытывал недостатка в научных контактах, а кроме того мой случай к тому времени уже приобрел довольно широкую известность в среде психологов. В своих лекциях они частенько упоминали меня как своего рода живое подтверждение феномена так называемой вторичной или «побочной» личности, хотя временами я и ставил их в довольно затруднительное положение некоторыми подозрительными выходками, весьма смахивавшими на тщательно замаскированное притворство.

С подлинно дружеским отношением к себе я сталкивался нечасто. Было, наверное, в моем поведении и, в частности, в речи нечто такое, что вызывало практически у всех, с кем мне приходилось сталкиваться, смутное ощущение страха и острой антипатии, как если бы я был неким существом, бесконечно далеким от всего того, что сами они считали нормальным и естественным.

Не составляла исключения и моя семья. С того самого момента, когда я вернулся из странного забытья, моя жена стала воспринимать меня с явным ужасом и неподдельным отвращением, убеждая всех в том, что я стал совершенно чужим, даже враждебным ей существом, как будто кто-то посторонний вселился в тело ее мужа. В 1910 году она наконец добилась развода, но и после моего возвращения к нормальной жизни в 1913 году категорически отказывалась даже видеться со мной. Аналогичные чувства разделяли также мой старший сын и дочь, которых я с тех пор так ни разу и не видел.

Лишь мой второй сын — Уингейт — казалось, смог преодолеть ужас и отвращение, которые производило мое неожиданное преображение. Он также признавал, что я стал совершенно другим человеком, но на протяжении всех этих долгих лет свято хранил надежду на то, что когда-нибудь я вновь обрету самого себя. Вскоре он предложил мне жить у него в доме и добился через суд права опеки надо мной; кроме того, в последние годы он активно помогал мне в моих исследованиях, причем настолько успешно, что сам стал крупным ученым-психологом.

По правде говоря, меня отнюдь не удивляет то обстоятельство, что я повсеместно вызывал своим появлением чувство неловкости и даже острой неприязни, поскольку разум, голос и выражение лица существа, проснувшегося 15 мая 1908 года, принадлежали отнюдь не тому человеку, которого все знали под именем Натаниеля Уингейта Пейнсли.

Я не намерен подробно описывать здесь свои жизненные перипетии в период с 1908 по 1913 годы, поскольку читатели смогут без труда собрать — как, собственно, сделал это и я сам — нужные сведения в подшивках старых газет и научных журналов. При этом отмечу лишь, что за мной было оставлено право в разумных пределах распоряжаться собственными средствами, что я и делал, путешествуя по свету и посещая многочисленные научные центры. Поездки эти, надо признать, были весьма странными, поскольку я неизменно предпочитал весьма отдаленные и наиболее укромные места.