Его они и купили и назвали Арно (это река, на которой стоит, кажется, город Флоренция). Имя предложила Надежда Александровна.

Арно сразу же начал грызть мебель, которая, впрочем, никакой ценности не представляла, и делать свои дела в комнате и в коридоре, а Юра, конечно, не мог за всем уследить и беспрерывно бегать с ним во двор. Ему и два раза было лень пойти. И, конечно, баба-Нёня опять начала свое («вертишься, как белка… подавай-принимай… одни грубости…»), и кончилось все печально: она унесла куда-то щенка, когда Юры не было дома, и он так и не смог добиться, где же Арно.

Была у них и четвертая по счету собака — немецкая овчарка Гольди. Но это уже когда Юра учился в Ленинграде, а баба-Нёня постарела и ослабла. Бедный Гольди переболел мозговой чумкой, у него был нервный тик: дергалась вся голова. А вообще приветливый был пес, любил регулярно провожать Самуила Абрамовича к поезду на станцию Мамонтовка, когда жили на даче, и однажды не вернулся оттуда.

Что приключилось с бедным Гольди по дороге со станции, осталось неизвестным, но Юра одно время невзлюбил эту дорогу еще и потому, что по Ленточке, так называлась длинная улица, шедшая вдоль железнодорожного пути, имел обыкновение погуливать со своей компанией Свет Придворов, здоровенный бугай, которому ничего не стоило так просто, для своего удовольствия, напугать, обругать, а то избить кого угодно — так о нем, во всяком случае, говорили. Он был сыном пролетарского поэта Демьяна Бедного и жил неподалеку на шикарной даче за глухим высоким забором. Юра близко боялся к ней подходить. Однажды ему встретился этот Свет, который что-то крикнул и сделал угрожающий жест, но Юра благополучно удрал.

Жили у Юры и другие живые существа: черепаха, щегол, рыбки, даже кролик. Конец бывал один: от них быстро избавлялись. (И, положа руку на свое постаревшее сердце, автор не стал бы во всем винить только бабу-Нёню…)

Кажется, еще в первое лето жизни на собственной даче Юра с удивлением однажды увидел, как по их грязной Пушкинской улице — недавно прошел сильный дождь — плетется колонна мужчин и женщин с кирками и лопатами, в огромных сапогах, рваных телогрейках, в зимних шапках и платках; они не пели песен, как все, кто ходят в колоннах, и еще Юра заметил, что сбоку шагают красноармейцы с винтовками, у некоторых на поводке — собаки. Юра знал: неподалеку, по дороге к деревне Листвяны и реке Уче, стоят какие-то зеленые бараки, окруженные колючей проволокой. Но думал, там просто склады. А теперь догадался: в тех бараках держат преступников, врагов народа — этих самых мужчин и женщин. С той поры ежедневно — на рассвете, когда все еще спали, и в сумерках — по Пушкинской, меся невысыхающую дорожную грязь, проходили строем заключенные. (У Юры не мелькало даже мысли, что точно так несколько лет назад водили его отца.) А наискосок от Юриной дачи, по другую сторону улицы, жила (в доме без ставен и без штакетника) большая семья Ильчиновых. У них был патефон, и не то всего одна лишь пластинка, не то эту они любили больше всех, но вечерний марш заключенных проходил обычно под радостные женские вопли «Карамболина, Карамболетта», на музыку Кальмана.

«Карамболина, Карамболетта, ты солнце радостного дня!..» И тяжелые хлюпающие звуки шагов… «Карамболина, Карамболетта, ты луч звезды, далекой для меня!..» И собаки взлаивают, охранники покрикивают: «Не растягиваться!» «Всегда смеешься, всегда лукавишь и ускользаешь от меня…» Строй минует дачи и удаляется в сторону бараков и колючей проволоки… «Карамболина, Карамболетта, я все отдам, чтоб только ты была моя!..» Строй прошел. Тишина. И через минуту-две пластинку заводят снова… Большими почитателями Имре Кальмана были члены семьи Ильчиновых…

Эти люди (я имею в виду заключенных) работали на строительстве канала «Москва-Волга». Это они кирками и лопатами били и копали землю, чтобы через несколько лет вырытые ими котлованы наполнились водой, превратились в каналы и водохранилища, по которым поплывут белые пароходы с туристами; и чтобы на одном из них, в окружении юпитеров и стрекочущих киноаппаратов артистка Любовь Орлова с энтузиазмом пела бы: «Красавица народная, как море, полноводная…» И чтобы хор, которым дирижирует мальчик Алеша Наседкин, впоследствии известный пианист, бодро подпевал бы: «…как родина, свободная…» А будущие зрители чтобы дружно восхищались фильмом и, получив заряд оптимизма, шли бы домой, чтобы назавтра с самого раннего утра: «…не спи, вставай, кудрявая… встает страна со славою…» И так далее…

В эти же годы зрители ломились в Театр Революции на Большой Никитской, где шла пьеса Погодина «Аристократы» (была и кинокартина), «посвященная (так написано черным по белому в энциклопедии) социалистическому строительству». Речь шла о строительстве канала заключенными, только уже не от Москвы-реки до Волги, а от Белого моря до Онежского озера. И так уж было хорошо на этом «социалистическом строительстве», так благостно, что просто хотелось вскочить с театрального кресла в десятом ряду и мчаться на Белое море, чтобы влиться в радостные ряды ликующих «зэков»…

Года через два после возникновения поселка «Сосновка», когда улицы стали принимать вполне приличный вид, когда провели электричество, появился магазин и больше колодцев, — некоторые дачи вдруг опустели. Нет, не потому, что владельцы решили провести лето на Лазурном берегу или, извините, в Калифорнии…

Рыба ведь начинает… это самое… как говорится, с головы — и у них в поселке началось тоже с нее, то есть с начальства. В один прекрасный июльский день Юра с ребятами, проходя мимо дачи Клейнера, с удивлением увидели, что все ее окна закрыты вожделенными для многих ставнями, а на калитке — замок. Через некоторое время такую же картину являла дача члена коллегии Лопатина; потом еще несколько дач… Один из сосновских приятелей Юры, хорошо информированный Лемар (Ленин, Маркс) сказал, что совершенно точно знает — их всех посадили за вредительство: в комитета Заготзерно разоблачили очень много таких — которые обливали зерно керосином, гноили в поле, подсыпали отраву. А эти все, наверняка, руководили, и керосин доставали…

Через некоторое время арестовали сослуживца Юриного отца, Ямпольского. Его, как и Самуила Абрамовича, не так давно выпустили из лагеря. И вот опять… Больше он не вернулся. Жена Ямпольского выбросилась из окна московской квартиры.

Отец Юры тоже каждую ночь, вероятно, ждал незваных гостей: они любили приходить в потемках, дневной свет, видимо, не для них — днем они, быть может, повышали свою квалификацию, читали специальную литературу… Но отец ничем не выдавал своего беспокойства. Стоит ли удивляться, что он так рано умер?..

А сведения об арестах приходили с самых разных сторон. Арестовали Юрину тетку Раису Семеновну — ту, что подарила ему чернильницу с изображением Ленина… Арестовали отца Лены Азаровой… Отца Миши Волковицкого, который из польских классов… Отца Рутковского… Отца и мать Ванды Малиновской… отца… мать… дядю… брата… жену… тестя… (Впрочем, извините, я, кажется, повторяюсь.)

Кое-кого из этих людей Юра знал, однако в газетах о них ничего не сообщали. Зато много сообщали о других посаженных в тюрьму, которых Юра никогда не знал: о Бухарине, Рыкове, Каменеве, Зиновьеве, Чернове, Радеке, Пятакове и других…

А жизнь продолжалась. Светило солнце, звенели трамваи, гудели электрички, лаяли собаки…

Юра ходил купаться на речку мимо бараков местного концлагеря, обсуждал с ребятами, кто лучше плавает и кто из девчонок красивей; с неохотой полол грядки и отрезал клубничные усы; пил парное молоко, что приносили из села Звягино; читал книги, покачиваясь в гамаке, по-прежнему задерживая внимание на описании любовных сцен и дорисовывая их в своем воображении; ругался с бабой-Нёней; терроризировал брата Женю; с нетерпением ожидал, когда отец приедет с работы… Ходил в школу, в кино, в историческую библиотеку на Красной площади… Любил своих друзей и саму дружбу… Не любил физкультуру и все остальные предметы… Все больше заглядывался на девочек…