Арестовали мать Жени Минина, учительницу младших классов, приветливую толстушку. Женя остался в их барачной комнате, во дворе Химического института, вдвоем с младшим братом, который вскоре сошел с ума и умер… (Спустя несколько лет Женя погибнет на фронте.)

Арестовали родителей Ванды Малиновской (они были работниками Коминтерна и жили в шикарном гостиничном номере на Тверской.)

Арестовали отца Мишки Брукмана. Их семья недавно вернулась из Харбина, где отец работал на Китайско-Восточной железной дороге, которую продали японцам. (Мишку тоже убьют на войне.) Арестовали родителей Рутковского, Кати Манопуло.

Арестовали…

Довольно. Не будем уподобляться тому благородному студенту, который задался в наши дни целью составить списки всех репрессированных и убиенных, начиная чуть не с 1918 года. Боюсь, ему не хватит на это жизни, даже если он, дай ему Бог, проживет до ста с лишним лет, как советский поэт Саша Красный… (Не путать с Черным.)

Отдельные трагические случаи, конечно, не складывались тогда у Юры в картину общей трагедии, так что ничто не мешало ему, как и раньше, спокойно вдыхать и выдыхать воздух, ходить на каток — в Парк Культуры, на стадионы «Правда» или «Искра»; в любимые кинотеатры — «Центральный», «Палас», «Художественный», «Великий немой», «Унион»; смотреть «Путевку в жизнь», «Марионетки», «Златые годы», «Соловей-Соловушко» — первый цветной фильм, «Юность Максима»… Много читать и по-прежнему испытывать радость от того, что окружен друзьями: они здесь, близко, стоит протянуть руку. С ними ничего не страшно — даже выпить портвейна из горлышка на школьном чердаке после уроков; даже выкинуть из окошка третьего этажа поломанный стул на школьный двор; даже подойти на перемене к Ире Каменец или к Нине Копыловой и сказать что-нибудь очень остроумное, совсем не покраснев при этом; даже явиться к директору, когда тот вызывает — за срыв урока биологии, за бесконечные опоздания, за беготню по коридору, за плохую дисциплину, за пререкания, за шушуканье и смех во время объяснения нового материала… А как не смеяться, если Борька Лапидус рассказывает, например, новые анекдоты. У него их огромные залежи; хвастает, что записал уже больше тысячи. (Если так, то он сравнительно легко отделался впоследствии, когда получил всего десять лет лагерей: по году за каждые сто анекдотов. Другой Юрин соученик, Лешка Карнаухов, живший вдвоем с матерью в жуткой деревянной развалюхе неподалеку от школы, и анекдотов-то никогда не рассказывал, а наоборот, служил во время войны в охране товарища Сталина, обеспечивая ему личную безопасность на переговорах в Иране, а заработал чистых двадцать пять лет…)

Но пока и Борька, и Лешка сидели за партами, Лешка, правда, с трудом: уж очень высокий, — и снаряды шлепались где-то вдалеке от них. Но поскольку огонь велся, в основном, не прицельный, осколки могли попасть в кого угодно. И попадали…

   Были, были, конечно, и малые, и большие радости во все годы, в том числе и в самые тяжелые. Не верьте клеветникам и наветчикам, которые все прошлое мажут одной лишь черной краской!

Разве не радостно, что отца Юры выпустили из лагеря и пока еще не посадили снова? Разве не приятно, что на проданные обручальные кольца Юрины родители могли свободно купить в Торгсине немного хорошей колбасы, кое-какую одежду и папиросы «Тройка»? Разве не чудо, что наконец отменили карточки и почти без очереди достали Юре брюки клёш, красноватые с искрой? (Цвета «взбесившейся лососины».)

И разве не хорошо, наконец, заиметь свою собственную дачу? А это случилось, и довольно скоро после того, как отец, прийдя домой, сказал, что у них в Комитете заготовок собираются строить дачный поселок; уже и название придумали — Сосновка. Будет он в Мамонтовке, по Северной дороге (теперь Ярославская), только от станции довольно далеко — минут двадцать пять ходьбы.

Надежда Александровна была сначала против: она вообще не любила никаких новшеств — будь то переклейка обоев, покраска дверей и рам, перестановка мебели, проводка радиотрансляции или замена крючка на дверях ванной комнаты. Но Самуил Абрамович убедил ее, и чуть ли не через год-полтора они уже поехали смотреть почти готовый дом. Он был бревенчатый (из бревен кое-где сочилась смола), из трех небольших комнат, с кухонькой и просторной террасой; а у самого крыльца, мешая проходу (и как только строители их не срубили?) стояли четыре березы, растущие из одного ствола. (Четыре сестры.) А какой участок! От калитки с трудом можно было разглядеть дальний его конец, который выходил на огромное поле. Справа и слева тоже немалое расстояние — до дач Каспина и Тинякова. Правда, внутренних заборов не было, но и споры не возникали насчет границ — такое земельное раздолье. Подобие забора — в виде слег — отделяло их лишь от того, что пока еще с трудом можно было назвать улицей, но уже носило имя Пушкина. Деревьев на участке была тьма-тьмущая — ни овощей, ни ягод в таком лесу не вырастишь; многие хозяева хорошенько разредили свои наделы, но Самуил Абрамович с Юрой спилили всего несколько сосен возле калитки, и у них там с неохотой вырастали на плохо ухоженных грядках кое-какие овощи и мелкая клубника.

Несмотря на то, что путь к бесклассовому обществу был пройден почти до конца, в поселке «Сосновка» сразу же начались классовые расслоения (не переходящие, к счастью, в классовую борьбу под лозунгом: «Грабь награбленное!»). Главным критерием принадлежности к высшему дачному сословию было наличие ставен и появление на голых слегах штакетника (да еще крашеного!); о пристройке сеней и возведении второго этажа и говорить нечего. Некоторые обзаводились всем этим довольно быстро, а дачи начальства — председателя комитета Клейнера, члена коллегии Лопатина и некоторых других — уже родились такими… И еще велосипед — тоже был признаком благополучия.

Юре в первый год пребывания на даче необыкновенно повезло: у него появился велосипед. Не собственный, не купленный — это было бы еще одним чудом, а предоставленный на целое лето в полное пользование. И сделал это Витя Фриш — конечно, с разрешения своих родителей. Да еще какой велосипед: фирмы BSA, три ружья, английский! Для совершенного счастья Юре нехватало только собаки, о ней он мечтал всю жизнь. Собаку как раз купить было и легко, и недорого, но из-за бабы-Нёни — она категорически и наотрез возражала! — ничего не получалось. Два раза, даже три, у них ненадолго поселялась собака, но все кончалось одинаково. Первый раз это был черно-белый Чанг, его отдали сразу же, как переехали с дачи в город. Второй раз — когда во дворе Юра увидел вдруг большого доберман-пинчера, тот кого-то искал и не мог найти. Юра позвал его, пес охотно пошел за ним в квартиру и без ломанья поел, что предложили. Ну, баба-Нёня устроила тут гвалт! «Только собаки не хватает! И так целый день вертишься, как белка в колесе, подавай-принимай, одни грубости слышишь!.. Не пущу в комнаты, без нее повернуться негде!..»

Пес и не рвался в комнаты. Он лежал в передней возле двери, словно ожидая кого-то, и изредка подвывал. Был он почти черный, с редкими коричневатыми подпалинами. Юра назвал его «Демон».

Отец против собаки не возражал, сказал только, что нужно дать объявление в «Вечернюю Москву»: «Пристала собака, через три дня считаю своей».

Трех дней не прошло. Уже на следующий день к ним без всякого объявление пришла женщина, которая сразу назвала «Демона» Ральфом и к кому он радостно кинулся, а она принялась журить его за исчезновение. И они вдвоем ушли.

И все-таки один раз Юра «донылся» до того (Надежда Александровна стала называть его «гнусик», как одного мальчика, с кем они познакомились семь лет назад на Кавказе и кто непрестанно гнусавил и что-то просил)… донылся Юра до того, что Самуил Абрамович в одно из воскресений разбудил его рано утром и сказал, чтобы скорее одевался и завтракал: нужно ехать по одному важному делу.

Трамвай номер 15 привез их на Птичий рынок; они вышли из вагона и сразу окунулись в море птиц, рыбок, собак, кошек, кроликов и морских свинок. Самуил Абрамович рассказал, между прочим, что морские свинки моря в глаза не видели и воды терпеть не могут, она для них хуже, чем для нас клопы. О клопах он вспомнил потому, что в их квартире они время от времени появлялись, и тогда, если бывал в продаже керосин, их принимались яростно морить: обнажались все матрасы, переворачивались диваны и кушетки и во все щели и щелочки щедро лили мутную пахучую жидкость. Юра так привык к запаху керосина, что он даже стал нравиться. (Как теперь — запах бензина…) Что же касается свинок, то Юра узнал еще, что родом они из Америки, живут в полях и питаются зерном и разными растениями. Так что никакие не морские, а заморские; так их раньше и называли… И тут Юра увидел щенка такой немыслимой красоты, что остановился, как вкопанный, хотя его толкали со всех сторон. Но он не мог отвести глаз от этого шоколадного, длинноухого, с карими глазами, белой звездочкой на лбу, и язычок свисал из пасти, словно розовая лента. Как будто всю ленту щенок давно проглотил, а вот этот кусок никак не может.