— А когда ушли?

— Вскоре…

— А чего взяли?

— Ничего…

Бабушка немного слукавила, ибо люди в голубых фуражках прихватили в виде трофея две старинные английские золотые монеты — их в начале века привезла из-за границы старшая сестра бабушки, Вера. Но бабушка не сказала и самого главного. И Юрина мать — тоже. Они отправили его в школу, напутствуя, как обычно, словами: «Осторожней на улице, смотри по сторонам», а бабушка положила в ранец бутерброды с котлетами. Но разве сравнить их с теми, которые готовил отец?!

И дело не только в бутербродах — ему вообще бабушка не очень нравилась: постоянно недовольна, раздражена, ворчит без умолку.

(Теперь, когда наступил возраст оценок и переоценок — всего, всех и каждого (или так кажется), я, пожалуй, могу раскусить причину вечного бабушкиного недовольства, даже посочувствовать ей. Ведь перед самой революцией Софья Митрофановна сумела, наконец — после многих лет экономии и отказа во всем — купить небольшую табачную лавку на Арбате, чтобы обрести самостоятельность. Задолго до этого она отвергла своего мужа, перестала общаться, даже просто разговаривать, хотя вынуждена была жить с тремя детьми на его средства, в одной с ним квартире. Случилось это после того, как узнала, что он заболел «нехорошей» болезнью. (Ай, да дедушка! К сожалению, он умер, не дождавшись моего рождения.) А табачная лавка, конечно — тю-тю: была экспроприирована победившим классом.)

   В школе в этот день с Юрой произошло такое, что из головы напрочь улетучились все воспоминания о ночных гостях.

Началось как будто с пустяка. На первом уроке он небрежно сообщил Тане Карцевой, что в Бразилии удавы работают у людей.

— Перестань! Как не стыдно! — сказала она.

— Даже с детьми гуляют. Как настоящие няни, — добавил Юра.

— Перестань, я скажу…

Он обиделся, что ему не верят, и со зла брякнул:

— И в магазин за хлебом ходят!

— Перестань! — Таня чуть не плакала от возмущения.

— Юра, — сказала Анна Григорьевна, их учительница.

Она была очень добрая, однако это знали не все и оттого побаивались. Юра ее не боялся, но не понимал, как себя с ней вести, потому что она была его теткой, женой дяди Володи. Юру она взяла в прошлом году к себе в класс. У нее было строгое лицо с небольшим прямым носом, красивые глаза и не совсем обычная прическа: сзади пучок, а уши прикрывались длинными такими, завитыми в трубочку локонами.

— …Юра, — повторила Анна Григорьевна, — ты мне мешаешь.

Юра немного послушал, о чем она говорит, потом спросил Карцеву:

— Бацилла разобьется, если упадет?

— Перестань! — сказала та. — Как не стыдно!

— Стыдно, если видно, — ловко отпарировал он и опять спросил: — Ты была в прериях?

— Юра Хазанов, — раздался снова голос Анны Григорьевны. — Ты много болтаешь. Мне трудно вести урок.

— А чего трудного?..

Нет, он не хотел такое сказать, но как-то само вырвалось. И он покраснел. Он вообще легко краснел.

— Как не стыдно! — прошипела Таня Карцева.

— Так, — сказала Анна Григорьевна. — Очень хорошо. Значит, ты считаешь… А почему ты решил, что не трудно? Встань и ответь.

Юра встал. Может, надо было извиниться — и все, но он еще не научился этому; для него извинение было тяжким трудом, тяжелее, чем съесть манную кашу с комками, которой он всегда давился под неусыпным оком бабушки.

— Потому что… — сказал он. — Потому что можно в учебнике прочитать. И еще там вопросы есть.

— Так. А в задачнике ответы, да?

— Да.

— А с дисциплиной как?

— У меня?

— Нет, — сказала Анна Григорьевна. — В классе. Надо ведь, чтоб порядок был. Чтобы все слушали.

— Конечно, — сказал Юра. — Чтобы слушали. — В классе засмеялись, это опять обидело его и он добавил: — Ну, и что такого? Разве трудно?

— Нет, ничего такого, — согласилась Анна Григорьевна. — Может, ты и прав, и каждый сумеет провести урок… Садись, пожалуйста.

— А чего? — сказал Юра специально для Тани Карцевой перед тем, как сесть.

На следующем уроке его первым вызвали к доске.

— Тетрадку брать? — спросил он.

— Как тебе удобней, — сказала Анна Григорьевна. — Нет, не туда, сюда, к столу… так… Очень хорошо… Вот тебе журнал, ручка. Можешь начинать… Сейчас у нас литература. А ты — учитель…

И тут Юра взыграл: чего они там сидят, гогочут? Думают, он не может? Буза какая! Мало он книжек прочитал?.. Ничего трудного. «Расскажите о жизни Ваньки у сапожника»… «Как помогала Муму своему хозяину?» Подумаешь!.. А сейчас он читает такую книгу… «Маленький оборвыш», Гринвуда… Про нее тоже спросит… А кто будет шуметь, из класса выгонит… Или всем «неуд» поставит, а «очень хорошо» никому…

— По-настоящему учитель? — спросил Юра.

— Конечно, — сказала Анна Григорьевна. — Даже можешь из класса удалять или родителей вызвать. Так… Очень хорошо… Начинаем. Все замолчали… Пожалуйста, Юра.

— Так… — сказал Юра, покраснел и раскрыл классный журнал. — Очень хорошо… Тихо! Чего смеетесь? Буду это… выгонять… Что нам сегодня задали? Алданов?

Вова Алданов встал, как оловянный солдатик, но сразу сел и засмеялся.

— Не смейся! — прикрикнул Юра. — А то «неуд» поставлю.

В классе зашумели. Анна Григорьевна постучала рукой по подоконнику.

— Очень хорошо, Алданов, — сказал Юра, — не хочешь, как хочешь. Другого вызову. А ты еще пожалеешь.

— Ладно, выйди после уроков на улицу, — сказал Алданов.

Юра не любил драк, даже боялся. Но сейчас не обратил внимания на угрозу: не до того было.

— Кацман! — сказал он. — Иди к доске.

Вскочили с парты два брата-близнеца, Шура и Нёма. Шура повыше, а Нёма всегда с грязным носом. Они жили на той же улице, что Юра, на Малой Бронной, возле Патриарших Прудов, вшестером — с родителями, сестрой и старшим братом — в большущей комнате с каменным полом и огромным окном, на первом этаже; и дверь открывалась прямо на улицу. Наверное, раньше тут находился какой-нибудь магазинчик колониальных товаров. Позднее в их комнате, без всякой почти переделки, разместилась сначала районная библиотека, а потом — психо-неврологический диспансер. Семью Кацманов переселили тогда в район Бутырской тюрьмы, в подвальное помещение, где они прожили долгие годы. Отец рано умер, семью содержал старший брат Гидалий, уехавший в свои шестнадцать-семнадцать лет на Дальний Восток — зарабатывать деньги. И если сумы не избежали, то в отношении тюрьмы это, к счастью, удалось… Хоть и жили от нее — рукой подать…

— Какой Кацман? — привычно спросили близнецы.

Юра задумался.

— Нёма, — сказал потом. С Нёмой он дружил больше. — Что нам сегодня задали?

— Гаврош, — сказал Нёма. — Дитя улицы.

— Очень хорошо. Ну, вот и рассказывай.

— Давай я расскажу! — крикнул Алданов. — Я лучше!

— Пускай, — согласился Нёма.

— Нет, давай ты! — сказал Юра.

— Нет, я! — опять крикнул Алданов, и все зашумели.

— Тише! Мешаете работать… — сказал Юра. — Очень хорошо.

— Что «хорошо»? — поинтересовался Васильков.

— Вот ты и отвечай!

— Не буду.

— Тогда «неуд» получишь. — Юра взял ручку, обмакнул в чернильницу-невыливайку, стряхнул от волнения на пол.

— Не имеешь полного права, — сказал Васильков.

— Тогда встань и ответь!

— Не буду!

— Очень хорошо… — Юра вывел в журнале «неуд».

— Получишь после уроков! — сказал Васильев.

И тут Юра вспомнил про девчонок: с ними, наверняка, легче.

— Грунина! — вызвал он. Это была самая тихая из всего класса, и лицо у нее, как у сонной куклы в витрине магазина Мюр и Мерилиз, что на Петровке, напротив Большого театра.

— Ну чего? — поднялась Грунина.

— Не «чего», а отвечай.

— Что отвечать-то?

В самом деле, что? Юра никак не мог сообразить, как ни старался.

— В рассказе «Гаврош», — подсказала Таня Карцева, — говорится о том времени…

— Это не рассказ! — крикнул Нёма Кацман.

— А что же? — сказал Юра.