— Покуда Феоктист будет заодно с Августой, ты, император, останешься бессилен… А заодно потому, что хотят пожениться, об этом все говорят во дворце, а поженившись, они замыслят лишить нас жизни, чтобы самостоятельно править.

Эти слова и решили участь логофета дромы. Ему бы упредить события, но, порядочный по натуре, он верил в порядочность других…

А тем временем во дворце уже созрел заговор. На общем собрании условились: когда Феоктист, окончив трудиться в государственном казнохранилище, пойдет в Лавзнак на доклад к Феодоре, то и Михаил явится туда и отдаст экскувиторам приказание убить логофета дрому.

Ничего не подозревавший Феоктист, выйдя из казнохранилища, в галерее дворца встретил Варду. Поздоровался, но тот, не ответив на приветствие, смерил министра дерзким взглядом. Немного дальше логофет дрома повстречал василевса, который запретил ему идти к Августе и приказал о текущих делах доложить ему, императору.

Министр удивился, смутился и на какое-то время замешкался и тем самым дал повод крикнуть Михаилу:

— Арестуйте этого человека!

Варда бросается к логофету дроме, тот бежит, поняв теперь, что ему угрожает. Его догоняют в главном зале Лавзнака, валят на пол. Михаил приказывает отвести Феоктиста в Скилу[91]. К несчастью для первого министра, на шум из опочивальни выбежала Феодора с распущенными волосами, платье на ней было в беспорядке. Она потребовала вернуть министра, разражаясь бранью.

Это заступничество и погубило Феоктиста. Приближенные Михаила и Варды испугались, что если логофет дрома останется жить, то они потом с Феодорой жестоко отомстят им. И участь Феоктиста была решена — напрасно несчастный залез под бронзовую скамью, стараясь спастись от гибели. Один из гвардейцев, нагнувшись, сильным ударом меча пронзил ему живот. Македонянин унес умирающего, корчившегося в страшных муках.

Феодора, видя это, бросилась к Михаилу и Варде.

— О кровожадные и нечестивые звери! — кричала она. — Неблагодарный сын! Добром же отплатил ты твоему второму отцу за все его заботы и попечения о тебе! А ты, завистливый и злой дух, — обратилась она к брату, — за что осквернил мое правление?.. Но Бог — свидетель совершенного вами злодейства — рано или поздно покарает вас самих подобным же образом, и сами вы падете от руки злодеев.

Потом, воздев руки к небу, она, вся в трепете, проговорила:

— Вижу, Господи, вижу, что смерть несчастного не останется неотмщенною![92]

Такой непримиримостью она окончательно восстановила против себя всех, и тогда-то ее и заточили в Гастрийский монастырь.

Но Василий-македонянин помнил и то, как она перед заточением явилась в сенат и громко сказала присутствующим:

— В государственном казнохранилище и в частном императорском фиске находится 1090 центариев золота, до 3000 центариев серебра, все это сберег муж мой, частию же я сама. Берегите это богатство на черный день нашей Священной империи…

Но Михаил, к которому отныне перешла полностью власть, беречь не хотел. Он растрачивал эти деньги на вздорные и бессмысленные вещи: к юго-востоку от Хрисотриклина — Золотой палаты — в помещении Цуканистария — малого дворцового ипподрома — василевс приказал выстроить конюшню с золотым куполом. Лучшие мастера украсили ее внутри самыми дорогими сортами мрамора. Михаил гордился своей конюшней больше, нежели император Юстиниан святой Софией…

Все свободное время император проводил в обществе конюхов, крестил их детей, осыпая их золотом…

Поэтому решение послать флот в триста хеландий к острову Сицилия вполне резонно натолкнуло Михаила задать Варде вопрос:

— Дядя, а в каком состоянии у нас находится казнохранилище?

— Царь царей, — польстил Варда, чтобы сгладить неприятное впечатление от сообщения, которое ему нужно было сделать, — казна наша очень нуждается в пополнении.

— Так, — задумчиво потер подбородок василевс. — Увеличьте налоги на виноградники, на тягловый скот, на ввоз и вывоз товаров.

И тут протасикрит, склоняясь в низком поклоне, доложил:

— Высокочтимый, купцы с далекого Борисфена просят принять их, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и вручить дары от киевских архонтов Аскольда и Дира.

Предатель грек Христодул по велению командующего сицилийским гарнизоном Аббаса служил матросом на карабе. Так же как и хеландия, караба была двухъярусным судном, с двумя башнями для лучников, но с таранным брусом и мачтами, на которые поднимались два паруса: один — квадратный, другой — скошенный, что позволяло карабе ходить даже против ветра. На арабских кораблях в отличие от греческих гребцами оставались не невольники, а солдаты, которые небезразлично относились к тому, как вело себя судно в бою, потому что они являлись равноправными членами экипажа, и выиграть бой — значит получить немалую прибавку к жалованью. Да и платили им наравне с матросами, и даже немного больше. И согласно Корану они получали вместе с гази[93] четыре пятых всей добычи.

Иначе дело обстояло в византийском флоте: вся добыча шла императору, на содержание флота население приморских областей платило подозрительную «подымную подать». Платило ее неохотно, под нажимом, и порою греки — матросы и велиты, находящиеся на борту, по нескольку месяцев не получали жалованья. У арабов же каждый на корабле кроме денежного содержания наделялся еще земельными участками на берегу.

Христодула морскому делу обучал старый лоцман Сулейман ал-Махри, который хорошо знал греческий. Аббас лично посвятил лоцмана в тайну, на карабе знали, кто такой Христодул, двое — амир албахр[94] и Сулейман. Для всего экипажа грек был всего-навсего человек, которого соотечественники преследовали за то, что он принял мусульманскую веру. Поэтому в обязанности лоцмана входило обучение Христодула Корану, из которого он зачитывал целые суры[95], тут же переводя арабский текст на греческий.

Особенно с удовольствием знакомил с теми местами из священной книги, которые касались непосредственно морского дела или были посвящены кораблям.

Вот и сейчас лучники в башне слышат, как Сулейман, сидя с Христодулом на скатанной в кольцо веревке, читает вначале по-арабски, потом перелагает стихи на греческий. Христодул тщательно внимает лоцману, шмыгая длинным и толстым носом, положив худые, загорелые до черноты руки себе на колени. Иногда он озирается по сторонам, как бы опасаясь, что кто-то может пустить в него стрелу или метнуть кинжал, — и это уже стало его привычкой с того дня, как он провел арабский отряд по водостоку в крепость Кастродживанни. Сулейман произносит:

— «В Его власти корабли с поднятыми парусами, плавающие в море, как горы. — Лоцман смотрит пронизывающе в слегка выпуклые глаза грека, в которых, казалось, навечно поселился страх. — Когда волна накроет их, как сень какая, тогда они (гази) призывают Бога, обещая искреннее служение Ему; но когда Он дает им выйти на сушу, тогда некоторые из них остаются нерешительными…»

Когда Христодула, захваченного в плен, привели в цепях к Аббасу, ему предложили или смерть в страшных муках, или предательство. Грек выбрал последнее.

Со склона горы была хорошо видна неприступная крепость Кастродживанни, с сотнями бойниц, за которыми стояли с луками тысячи велитов, с двумя рвами, наполненными водою, опоясавшими тройные стены. Взять ее в лоб — дело безнадежное, тут еще можно что-то сделать только хитростью.

Стояла зима, в горах выпал снег, и византийцы не думали, что арабы в это время года решатся на штурм, поэтому охрану крепости несла всего лишь половина гарнизона. Это тоже было на руку мусульманам.

В темную ночь на 24 января пленный грек повел арабов через водосток в крепость. Перебив стражу, вошедшие открыли ворота. Большая часть отряда во главе с Аббасом ворвалась в Кастродживанни, захватив громадные богатства и огромное количество пленных. В качестве подарка многие пленные тут же были отправлены к далекому аббасидскому халифу Мутаввакилу…