— То-то, что «якобы»; как говорится: тех же щей, да пожиже влей. Ну, что же, попытаемся, похлопочем.

Хлопоты его, однако, увенчались только половинным успехом: знакомый ему директор хотя и согласился принять к себе в департамент молодого нежинца, но не на штатное место и в течение первых двух месяцев даже без всякого жалованья. Выбора не было, и Гоголь с визитной карточкой Трощинского в кармане отправился в Министерство внутренних дел.

Когда он очутился тут в большой приемной с высокими окнами без гардин, среди голых серых стен, уставленных только длинным рядом дубовых стульев для просителей, — сердце в нем невольно сжалось: так вот где суждено ему утолить свою жажду государственной деятельности для общего блага! А в чем будет заключаться она, эта деятельность? Уж не в приемке ли пакетов?

Последняя мысль явилась ему при виде сидевшего за письменным столом у окна дежурного чиновника — седенького старичка в стареньком вицмундире с крестиком в петличке, принимавшего от почтальона пакеты. Старый служака делал свое дело методически: пока он не пересчитал всех сданных ему пакетов и не расписался в их получении в разносной книге почтальона, он не замечал, не желал заметить торчавшего тут же у стола молодого просителя. Покончив с почтальоном, он достал из кармана роговую табакерку, угостил себя щепоткой, обтер нос и губы клетчатым не первой свежести носовым платком и тогда уже повернул голову к Гоголю.

— Вам кого?

— Мне бы директора.

— Сегодня у его превосходительства нет приема: пожалуйте завтра.

— Но у меня к нему карточка.

— Карточка? Гм… И от особы?

— От особы.

— Позвольте взглянуть. «Генерал-майор Андрей Андреевич Трощинский». Так-с. Вы, знать, определиться к нам хотите?

— Хотел бы.

Старичок критически обозрел с головы до ног фигуру стоявшего перед ним молодого человека и чуть-чуть усмехнулся.

— Жеребенку хомута захотелось? Хорош наш хомут, ай хорош! — Он указал на сильно потертый бархатный воротник своего лоснившегося, как шелк, вицмундира. — А прошение у вас приготовлено?

— Какое прошение?

— О хомуте.

— Да разве надо еще прошение?

— Хе-хе-хе! Как же иначе о вас дело-то завести? С первого шага мы вас зарегиструем, заномеруем. Так под номером и пустим гулять по белу свету!

— Чтобы не потерялся?

— Чтоб не потерялся, само собою, хе-хе-хе! Многому еще вам придется у нас поучиться, хоть и кончили, верно, курс наук?

— Кончил.

— Да не совсем, как видите, не совсем-с. И диплома, пожалуй, с собой не прихватили?

— Нет.

— Что я говорю! При прошении вам следует приложить и диплом, и метрику, и свидетельство о дворянстве. Ведь вы, я чай, из дворян?

— Из дворян. Да нельзя ли мне все это потом представить, хоть завтра?

— Завтра? Гм, в виде особого изъятия разве… Но в прошении вы должны обязательно упомянуть о сем.

— А самое прошение мне можно написать теперь же?

— Можете-с; гербовый лист вы достанете здесь же у швейцара; гривенничек всего приплатите. Эй, Парфентьев! Сходи-ка к Миронычу за гербовым листом.

Парфентьев, дежурный сторож, на врученный ему Гоголем рубль принес ему от швейцара гербовую бумагу и сдачи.

— Вот вам и перышко, садитесь и пишите, — сказал покровительственно чиновник, а сам обратился к вошедшему между тем курьеру постороннего ведомства, чтобы принять от него также несколько пакетов.

Легко сказать — пишите! Да что писать-то? Наплетешь еще совсем несуразное, а суть-то как раз, может, и упустишь, и лист гербовый испортишь. Вот наказание! Совсем как беспомощный ребенок…

— Что же вы? — послышался тут опять голос старичка-чиновника. — И прошение-то короче воробьиного носа написать не умеете? Эх-эх! Всякое, милостивый государь, дело мастера боится. Извольте уж, я вам продиктую. Пишите: «Его превосходительству»… Да что вы, что вы! Перекреститесь!

— Перекреститься?

— Да как же, виданное ли дело: «Превосходительство» пишете с маленькой буквы.

Как школьник под диктовку учителя, Гоголь выводил на бумаге слово за словом, пока не дошел до подписи.

— А здесь внизу выставьте свое местожительство, — заключил учитель. — Вот так. Что, в пот небось вогнало? Не прикажете ли для подкрепления табачку? Нет? Как угодно-с. В приемной тут курение возбранено, да и вообще-то нашему брату, канцелярскому, знаете, курить в присутственном месте не пристало. Так вот-с и балуешься нюхательным табачком: не зазорно и не накладно; дешевле даже курительного.

Словоохотливый старичок продолжал бы, вероятно, и дальше, не попроси его Гоголь снести директору карточку Трощинского с прошением.

— Прошение вы покудова оставьте еще при себе, на случай, что вас примут, — объяснил чиновник. — А карточку я передам через курьера.

Немного погодя он возвратился.

— Его превосходительство велели подождать. Ждать, впрочем, Гоголю пришлось не очень долго.

Вместо самого директора, к нему вышел другой чиновник с орденом на шее и с такою важностью во всей выправке и в гладковыбритом лице немецкого типа, что ой-ой, не подходи близко! Не из остзейских ли фонов или даже баронов? — Это вы от генерала Трощинского? — обратился он к Гоголю сухим официальным тоном и на утвердительный ответ предложил ему идти за ним. — Директору угодно, чтобы я взял вас к себе в отделение. Прошение у вас с собой?

— Вот-с

— Хорошо. После сами отдадите в регистратуру.

В «регистратуру»… Это еще что за штука? Но спрашивать у этого барина не приходится. Так вот оно, канцелярское святилище!

Впереди открылась анфилада «отделений», разделенных одно от другого только высокими арками; справа и слева ряды столов, а за столами, сгорбившись над своей работой, чиновники и писцы. Миновав вторую или третью арку, начальник-вожатый остановился перед одним из столоначальников, который тотчас приподнялся с места.

— Вот, Тимофей Ильич, молодой человек, который, по желанию директора, будет заниматься в вашем столе.

Тимофей Ильич молча поклонился и указал Гоголю на пустой стул около своего стола.

— Присядьте. Вы где получили образование? Гоголь дал обстоятельный ответ. Что он кончил только по второму разряду — произвело на столоначальника, казалось, не совсем-то выгодное впечатление. Сам он, как потом оказалось, был из кандидатов петербургского университета. Но в сравнении с начальником отделения он держал себя значительно проще и спросил Гоголя «на совесть», намерен ли он серьезно посвятить себя чиновной карьере. Глядел он на него при этом так в упор, что у Гоголя духу не хватило ответить не «на совесть».

— Откровенно говоря, — сказал он, — я охотнее пошел бы по судебной части, но обстоятельства так сложились, что приходится искать куска хлеба…

— Так вы нуждаетесь все-таки в куске хлеба? И то хорошо. Значит, вы должны работать, а охота придет, может быть, своим чередом. Так что ж, не откладывая в долгий ящик, начнем с азов. Изволите видеть…

И началась целая лекция об «азах» канцелярской науки. Для наглядности лектор брал из вороха «дел» на столе перед собою то одно, то другое дело и вкратце, но толково и даже с некоторым одушевлением передавал сперва их содержание, а затем порядок делопроизводства. Вначале Гоголь старался сосредоточить все свое внимание, чтобы следить за его объяснением. Но содержание «дел» так мало говорило воображению и сердцу, что он вскоре совсем безотчетно отвлекся от сухой теории к живой действительности, — к тому, что происходило вокруг него: это была просто какая-то бумажно-чернильная лаборатория! Одни не покладая рук строчили бумагу за бумагой, другие их перебеляли, третьи рылись в шкапах или в грудах «дел», сваленных на подоконниках, четвертые «заводили дела», подшивая в синие обложки исполненные «подлинные» бумаги и «отпуска» (копии), пятые вносили во «входящий» журнал «вновь поступившие» бумаги и т. д.

И над всем этим стоял общий смутный шум от скрипа перьев, от шелеста перелистываемых бумаг, от шарканья ног под столами, от стука отодвигаемых стульев, от перешептывания писцов и отрывочных возгласов начальствующих лиц: