— Храни покой душевный, брат, — видя, что он пришел в крайнее возбуждение, сказал святогорец. — Речи твои не угодны господу.

— И никогда не простятся мне! — воскликнул Вассиан и устало опустился на скамью возле Максима.

Он вытер рукавом уголки рта, встал и, повернувшись к церкви, осенил себя крестом. Потом поманил к себе священника, державшего книгу. Взял ее обеими руками, трижды поцеловал и попросил Максима:

— Отец святой, покажи мне то, о чем ты говорил.

Максим взял Триодь, тоже поцеловал ее и, положив на колени, раскрыл.

— Вот здесь, — перевернув несколько страниц, сказал он.

Склонившись над большой книгой, три священника закрыли ее черными крыльями своих ряс.

Тогда монашек, который издали подсматривал и подслушивал, еще больше вытянул шею и стал вертеть головой в разные стороны, но так и не смог ничего увидеть.

Он постоял еще немного, затем, пятясь задом, вышел на улицу и быстро зашагал к монастырю; он спешил донести об услышанном настоятелю, архимандриту Ионе.

Архимандрит Иона опять пригласил к себе Максима.

Жил он в настоятельских покоях, на нижнем этаже, в палате с цветными стеклами в окнах и восточными коврами на стенах. Лепной крест, виноградные лозы и грозди украшали потолок. Вся восточная стена была увешана иконами. Перед изображением Троицы горела серебряная лампада.

Иона, тучный, внушительный, встал с лавки и со смиренной улыбкой приветствовал Максима. На этот раз в его палате сидел еще какой-то монах, и рядом с ним Иона выглядел меньше и тоньше обычного.

Взгляд Максима остановился на незнакомце, который сразу напомнил ему Ивана и Василия, двух русских, сопровождавших его в Москву. Был он, как и те, рослый, толстый, молодой, в полном расцвете лет. Лицо его с небольшими, белесыми, широко расставленными глазками сияло, словно гранат, освещенный солнцем. Над окладистой русой, будто широченная золотистая кисть, бородой, подобно яркому мазку чистой киновари, выделялись полные алые губы. Он ласково улыбался Максиму, и глаза его прятались за сочными яблоками щек.

— Велика слава о твоей мудрости, Максим, — тихо и ласково заговорил Иона. — Она дошла до всех святых монастырей нашего великого княжества. Повсюду говорят о твоей учености и святом деле, порученном тебе государем нашим, великим князем, и владыкой Варлаамом. И посему брат Даниил,[53] игумен волоколамского Успенского монастыря,[54] весьма сведущий в Священном писании, пожелал с тобой познакомиться. А поелику государь призвал его обсуждать важные дела, касаемые монастырей, остался он на вечер в нашей обители, чтобы повидать твою милость.

Как только замолчал Иона, заговорил Даниил — спокойным, приятным, полным достоинства тоном:

— Считай меня одним из почитателей добродетели твоей и мудрости, ученый святогорец.

Голос его, удивительно тонкий и нежный, ласкал слух Максима.

— Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей, — пробормотал Максим, поклонившись иконам, — и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое…

Когда он дочитал молитву, молодой игумен вкрадчиво и смиренно сказал:

— То, что слыхал ты от отца Ионы, чистая правда, дражайший брат мой. Велико было желание мое познакомиться с твоей милостью. Да и сам государь сказал мне сегодня, чтобы я непременно тебя повидал.

— Да пошлет бог здоровья нашему государю, владыке всего православия, — отозвался Максим.

Монахи сели за стол. Им подали миндаль, фундук, фисташки в оловянных мисах, мед в ковшах.

Максим уже слыхал о Данииле, который стал настоятелем одного из самых больших русских монастырей, когда на губах его еще не обсохло молоко. Об этом с возмущением рассказывал ему Вассиан, человек нетерпимый, вспыльчивый и, кроме того, издавна питавший ненависть к Волоколамскому монастырю. Но, узнав, каким образом Даниил получил игуменство, пришел в негодование и святогорец. Не ему перед смертью отдал предпочтение старый настоятель Иосиф,[55] пославший великому князю список с тремя именами на выбор. И монастырский собор не избирал Даниила. Его назначил великий князь. Чем же этот мальчишка заслужил его благосклонность? Лестью, говорили монахи. Он ведь изворотливый и хитрый. Впрочем, ученый, и язык у него бойкий. Умен, сметлив, а благочестия никакого. Фарисей[56] этот умеет притвориться скромным, смиренным, вот почему и удалось ему втереться в доверие к великому князю и заполучить игуменство.

Максим еще на Афоне узнал, каким ядовитым становится язык у монахов, когда гложет их зависть. Но Даниил и вправду незаконно получил игуменское место. И ни ему это не делало чести, ни великому князю. Но разве только при назначении волоколамского игумена нарушил Василий святые каноны, устанавливающие порядок в церкви и монастырях? Увы, нет. И митрополита он назначает, не спрашивая Вселенскую патриархию, а лишь она по древнему обычаю вправе назначать и благословлять главу русской церкви. Когда, проезжая через Константинополь, Максим пришел на поклон к патриарху Феолипту, тот сказал, что русское княжество самовольно сажает в митрополиты, нарушая старый обычай. Патриархия не одобряет подобных действий. И если русский государь и впредь будет самовольничать, злом, а не добром обернутся его дела. И вот, противозаконно поставив Даниила игуменом, русское княжество продолжает нарушать установленные порядки.

Об этом думал Максим и раньше, когда речь заходила о молодом игумене волоколамском. О том же размышлял и теперь, слушая рассказ Даниила о своем монастыре, богатом и знаменитом, одном из самых крепких в княжестве. Там было множество книг, и игумен просил святогорца, человека ученого, приехать туда и посмотреть их, разобрать как следует.

— Монастырь наш не очень старый, — сказал Даниил. — Его основал лет сорок назад святой отец наш Иосиф, слух о коем достиг, должно быть, и Афона.

— Да, — подтвердил Максим. — Святогорские отцы давно знают святого Иосифа, а также святого старца, мудрого Нила Сорского. Нил ведь жил когда-то на Святой Горе, и до сих пор живы два старца из Ватопедского монастыря, которые его помнят.

Услышав имя святого отшельника, Иона нахмурился. Но Даниил, сохраняя невозмутимость, дал Максиму докончить, а потом заговорил, как и прежде, спокойно и невозмутимо:

— Отец наш любил монастырь и пекся о нем поелику возможно, на то бог дал ему наставление. Он сам, рукой своей, написал устав и оставил множество трудов, ибо писал по внушению святого духа, да и сам был весьма просвещен. Теперь мы, недостойные, оставшиеся вместо него, должны привести в порядок его сочинения, чтобы могли просветиться и мы, и наши потомки.

— Разумеется, — согласился с ним грек. — Дело, о коем ты говоришь, святой отец, благое. Ничто не должно погибнуть из наследия святых предков наших.

Сотворив крестное знамение, архимандрит Иона сказал:

— Разумны слова твои, Максим. И знай, если по сей день стоят монастыри и жива в княжестве истинная православная вера, то это потому, что святой Иосиф защитил ее пламенным словом своим от несметных наших врагов. Да пребудет он у престола господня.

— Он боролся с крестом в руке против ереси и сатаны, — прибавил Даниил.

— Я все хорошо помню, ибо я здесь самый старый, — продолжал, распаляясь, Иона. — Ересь, представь себе, отец, это чудовище о ста головах, проникла в самый собор, служила и проповедовала со святого алтаря. — Наклонившись, он понизил голос. — Да разве только это? Сам великий князь поддался соблазнам сатаны…

— Великий князь Иван благодаря кроткому нраву своему и вправду был снисходителен к еретикам, — пояснил Даниил. — Да не только великий князь, нашлись и другие… Яд пропитал само тело церкви, вот горькая правда. Немногие, сохранив чистоту, боролись с антихристом. И наконец наставлением божьим повергли сатану в его логове. И больше всех отличился отец наш Иосиф.